Римские рассказы
Шрифт:
Я сказал, что мне некогда, и хотел было уйти, но они меня не пустили:
— Раз вы два самых несчастных человека на этой улице, вы должны пожать друг другу руки.
Пришлось согласиться. Потом однорукий — вот продувная бестия — снова начал ломать комедию, рвать на себе волосы, бить себя по голове. И при этом кричал:
— Оставьте меня… Не хочу я больше жить… Дайте мне умереть… Пойду брошусь в Тибр… Да-да, пойду брошусь в Тибр.
В общем, такую разыгрывал комедию, что тошно смотреть было. Я в конце концов не выдержал и говорю:
— Да ни в какой Тибр ты не бросишься,
Он как зыркнет на меня своим хитрым глазом да как заорет:
— Ах так, не брошусь? Увидишь… Пойду сейчас же, — и сделал вид, будто действительно вот-вот встанет и пойдет топиться. А до Тибра как раз недалеко было.
Кончилось все тем, что его, конечно, не пустили да еще денег дали впридачу. После этого подхожу я к стойке.
— Давайте, — говорю, — канистры-то.
А хозяин мне:
— Ты уж извини, Неудачник, пусть эти канистры снесет он — он же гораздо несчастнее тебя… Каждому понемногу — человеку подмога.
В общем, не прошло и минуты, как тот утер слезы, ухватил своей единственной рукой ящик с канистрами, подбросил его на плечо и, прихрамывая, бодро-весело вышел из бара. А я остался с пустыми руками. Да еще эти спортсмены стоят вокруг меня, издеваются — мол, конкурент у тебя появился, гляди в оба, не то он выживет тебя отсюда.
Они, конечно, шутили, а вышло-то все именно так, как они предсказывали. Эта каналья Беттолино * (его так прозвали за то, что он любил выпить и все вечера просиживал в трактире) знай дубасит себя по голове, по всякому поводу горькими слезами заливается. И до того доплакался — дескать, убогий я, однорукий, одноглазый, хромой, — что сумел вскоре перехватить у меня большую часть работы. Вхожу я, бывало, в магазин, чтобы отнести, как всегда, покупку или выполнить очередное поручение, а мне говорят:
* Беттола — трактир (итал.).
— Мы уже договорились с Беттолино… Ты уж потерпи… он нуждается больше тебя… А ты приходи в другой раз.
Так продолжалось больше месяца. Только, бывало, и слышу:
— Беттолино нуждается больше тебя… Ты уж потерпи.
Ладно, я терпел, но знал, что долго так продолжаться
не может. Беттолино плакал, бил себя по голове, твердил, что утопится в Тибре, а сам процветал. Мне же снова не везло, как прежде, да что там хуже прежнего!
Терпению моему пришел конец после одного разговора с хозяином пекарни. Я обращаюсь к нему с просьбой, нет ли какой работы, а он мне заявляет:
— Послушай, Неудачник, мне кажется, ты немного зарвался. Ты же молодой, здоровый парень, полный сил, почему бы тебе не поискать нормальной работы! Ну, я понимаю — Беттолино. У него нет руки, нет глаза, он хромой… Но у тебя ведь все на месте, почему ты не идешь работать?
Что мне было ему отвечать? Что у меня нет подбородка? Но не подбородком же работают. Я промолчал, но с того дня понял, что на нашей улице нам двоим места нет: или я, или он.
Как-то утром, вскоре после этого разговора, я вспомнил, что надо отнести одному клиенту ящик минеральной воды. Беттолино выполнил точно такое поручение накануне — значит, в этот день была моя очередь. Иду я в бар, подхожу прямо к кассе и говорю
— Дайте-ка ему эти бутылки.
А тот отвечает:
— Мы уже дали их Беттолино. Ты, Неудачник, опоздал, вот мы и отдали ему… думали, ты уже не придешь.
— Да ведь еще рано, — говорю я растерянно, а сам чувствую, что весь дрожу от злости.
— Ну, он пришел раньше тебя, что ж теперь делать.
— Давно он ушел? — спрашиваю.
— Нет, только что.
— Ладно, я ему покажу, — говорю и выбегаю из бара.
Надо думать, у меня от ярости физиономия перекосилась, потому что спортсмены, присутствовавшие при этом разговоре, гурьбой повалили за мной на улицу.
Действительно, Беттолино с ящиком бутылок на плече ковылял по тротуару в пятидесяти шагах от меня. Я догнал его, схватил за руку, которой он придерживал ящик, и, задыхаясь, крикнул:
— Давай бутылки. Сегодня моя очередь.
А он повернулся и спрашивает:
— Ты что, ошалел?
— Говорят тебе, отдавай бутылки!
— А кто ты такой, чтобы тут командовать?
— Если не отдашь ящик, я отобью у тебя охоту жить на белом свете. Тогда узнаешь, кто я такой.
— Это кто говорит?
— Я говорю.
С минуту мы с ним препирались, потом я толкнул его, ящик упал, бутылки разбились и минеральная вода разлилась по тротуару. Беттолино, хитрая бестия, видит — парни идут за нами следом, и давай вопить:
— Вы свидетели… Это он разбил бутылки… вы свидетели.
Тут я совсем потерял голову. В кармане у меня был небольшой ножик. Я вытащил его и бросился на Беттолино… Схватил его за грудь, размахиваю ножом, а сам кричу:
— Убирайся отсюда, понял? Убирайся!
При виде ножа поднялся крик. Кто-то схватил меня за руку и начал ее выворачивать — нож упал на землю. Какой-то мальчишка изловчился и подобрал его. А Беттолино прыгает с места на место и вопит:
— Он меня убить хочет, караул! Он меня убить хочет!
Потом этот подлый трус, видя, что меня держат и что он вне опасности, как ударит меня своей култышкой в лицо, будто камнем саданул. Я взвыл, вырвался и бросился на него. А он, даром что хромой, ловко юркнул в толпу и давай прятаться за спины людей. А сам все кричит, что его убить хотят.
Тут я совсем обезумел. Я был словно разъяренный бык. Однажды я видел такого: от него все разбегаются, а он мечется, бодает рожищами и все впустую…
Бросился я на Беттолино, он — от меня… Толпа то расступится, то опять сомкнется. И каждый раз ему удавалось как-то от меня ускользнуть. Наконец Ренато — самый сильный из парней — схватил меня за руки.
— Довольно, стой! — говорит.
Надо сказать, что я был зол на него не меньше, чем на Беттолино. Повернулся я, да как дам ему кулаком по физиономии. Этот удар меня и погубил. Я тут же получил сдачи, да так, что свалился на землю. А когда поднялся, рядом стоял полицейский. Меня поволокли в участок. Из носа у меня текла кровь. Сзади шла толпа, а Беттолино где-то вдали все еще кричал, что его хотят убить.