Римские рассказы
Шрифт:
— Негодяй!
В общем наговорили друг другу много любезностей, но рукам воли не давали: как известно, римляне на словах храбрее, чем на деле. Между тем поезд проехал, шлагбаум поднялся и парни с катафалка, оказавшись попроворнее нас, проскочили вперед и опять, как и раньше, поехали посередине дороги.
— Знаете что, ребята? — сказал Уго у одного перекрестка. — Бог с ней, с рыбой, поедем закусить куда-нибудь еще.
Сказано — сделано. Мы свернули на пустынную проселочную дорогу и спокойно поехали дальше.
Какая тишина, какой мир и покой кругом! На дороге ни души: по одну сторону, под живописной красной скалой, поросшей
— Жрать хочется!
В самом деле, мы были голодны, и тут, как по сигналу, все сразу заговорили о еде. Кто принялся расхваливать спагетти с чесноком и оливковым маслом или с мясной подливкой, кто — жареного козленка только что из духовки или бараний бок, кто — просто деревенскую булку, свежую, хрустящую, из чистой пшеничной муки. Разыгравшийся аппетит делал нас красноречивыми; мы чуть не перессорились, обсуждая, что будем есть. Но вот на повороте дороги мы увидели указатель и прочли название деревни, которую искали: Марчано.
Она стояла на вершине скалы. Высокие черные дома издали были похожи на крепостные стены. Обогнув эту крепость по дороге, кружившей у подножья скалы, мы въехали в ворота и оказались перед узкой и темной улочкой, поднимавшейся в гору между домами бедняков. Мы вскарабкались вверх по этой улочке и выехали на пустынную площадь, окруженную большими старинными домами, с фонтаном для водопоя посредине. Ни лавки, ни бара, ни кино словом, ничего. «Я что-то не вижу траттории», — сказал Уго, объезжая площадь.
К фонтану направлялся крестьянин с мулом на поводу; мы спросили у него, где тут можно поесть. Он молча указал на какой-то переулок. Уго тут же свернул в него, и через минуту мы оказались на маленькой площади, мрачной, как колодец: там на двери одного дома действительно была прибита дощечка с надписью «Остерия». Мы с облегчением вылезли из машины, и кто-то сказал:
— Видите, здесь есть садик, и мы можем закусить на свежем воздухе.
Но войдя в дом, мы очутились в длинной комнате с низким потолком, темной и затхлой. Здесь стояли три скамейки и три грубых стола и больше ничего. Ни стойки с бутылками, ни календаря на стенке, ни даже рекламы газированной воды. Мы стали звать хозяев, хлопать в ладоши; открылась дверь — и вошла, с трудом неся свой живот, беременная женщина, по меньшей мере на шестом месяце, в черном платье, с недоверчивым и недовольным желтым лицом, не предвещавшим ничего хорошего.
— Что у вас можно поесть?
— Ничего нет… Уже поздно.
— Может, кусок мяса найдется?
— Мясная закрыта… Разве немного овечьего сыра.
— А спагетти?
— Могу сварить, но придется подождать, огонь уже потух… И потом у меня нет ни масла, ни томата.
Бритва выступил вперед и развязно сказал:
— Ну, ну, мамаша, вы что, боитесь, что мы не заплатим?
Она, не смущаясь, ответила:
— Вы можете платить сколько угодно… но раз у меня ничего нет?
— Тогда зачем вы написали на вывеске «Остерия»?
Она пожала плечами и, шлепая туфлями, направилась к двери.
— Дура неотесанная! — крикнул ей вслед разъяренный Теодоро.
Женщина обернулась и спокойно сказала:
— От дурака слышу.
С этим она и ушла.
Не солоно хлебавши мы вышли на улицу, проклиная Марчано.
Сильно
— Угрей! — с порога сказал Уго.
— Есть только один, но зато большой, — ответила хозяйка, направляясь к чулану, где был садок.
Она ввела нас в темную каморку, похожую на прачечную. Здесь в цементном бассейне для стирки белья лежал, свернувшись кренделем в темной воде, грязновато-зеленый угорь. Женщина опустила туда ведро и стала ловить угря, все время ускользавшего от нее; наконец она поймала его и вытащила. Он продолжал извиваться в ведре. И тут Теодоро, у которого уже слюнки потекли, допустил оплошность. Он ухватил угря за шею, крича:
— Теперь не уйдешь!
Но угорь извернулся, и Теодоро в испуге выпустил добычу. Угорь упал на пол и юркнул под садок.
— Держи его, держи! — закричал Теодоро, бросаясь на пол.
Но где там!.. Женщина сказала:
— Он уполз в сточную трубу, его уже не поймаешь!.. Но вы должны уплатить за него.
В общем, мы потерпели полную неудачу.
Здесь, как и в Марчано, есть было нечего. Мы заказали свежие бобы, овечий сыр, хлеб и вино. Нечего сказать, подходящий воскресный обед, стоило проехать пятьдесят с лишним километров, чтобы съесть его в Тревиньяно! В траттории было полно охотников, толковавших об охоте, но, видно, все их разговоры были пустой болтовней, потому что ни у кого из них мы не заметили даже подстреленного жаворонка. Зато собак была пропасть: все худые до ужаса, рыжие, лохматые. Теодоро швырял им бобовые стручки, приговаривая:
— Нате, жрите, заморыши!
И бедняги набрасывались на них, думая, что это хлеб.
Но сыр был хорош, острый, пахучий, вино тоже недурное, а хлеба и бобов было вволю. Итак, мы набили животы сыром, бобами, хлебом и вином. Сколько мы выпили вина? Без преувеличения почти по два литра на брата. Под конец за столом, усыпанным бобовыми стручками, завязался спор о последнем футбольном матче, и Теодоро, не терпевший обычно никаких возражений, сказал Бритве, который своими доводами припирал его к стенке, что он не прочь дать ему в морду. Пришлось их разнимать.
Когда мы уезжали отсюда, нам снова стало весело, потому что мы основательно выпили, хотя и скверно поели. И вот, вместо того чтобы вернуться в Рим, мы отправились в Рончильоне выпить по чашке кофе. На одном подъеме нам попались два велогонщика с номерами на спине и на груди, нажимавшие из последних сил. Кто-то вспомнил, что в этих местах как раз в воскресенье должен происходить велокросс; видно, эти двое отстали от основной группы. Когда мы проезжали мимо гонщиков, Теодоро, разгоряченный вином, высунулся из окошка и стал по своему обыкновению над ними насмехаться: