Ринг за колючей проволокой

Свиридов Георгий Иванович

Подполковника Смирнова вывели из кабинета. В коридоре его догнал переводчик.

– Герр подполковник, я несколько смягчил ваши показания. Вас не расстреляют, – унтер-офицер заискивающе глянул в лицо Ивана Ивановича. – Надеюсь, в будущем вы не забудете этого.

Глава одиннадцатая

Первые недели новых «гофлингов» – заключенных – приучали к лагерным порядкам. Около барака ежедневно по три часа проводились занятия. «Капо» – капрал рабочей команды – уголовник Август

Скауц добивался, чтобы каждый новичок и все вместе выполняли приказания дружно бегом. Только бегом. Стоило одному замешкаться, и все начиналось сначала. Особенно «отрабатывались» приемы снятия головного убора. До Бухенвальда Андрей и не подозревал, что такое простое действие – снятие шапки – может стать серьезным «делом», требующим внимания и ловкости.

Громила, так узники окрестили Августа Скауца, требовал, чтобы при встрече с эсэсовцами заключенные мгновенно снимали головной убор. Снимать его следовало по команде «мютцен ап». При первом слове заключенные должны схватить правой рукой шапки и, услышав «ап», стукнуть себя по бедру. Это идиотское упражнение проделывали по сотни раз. И если Громила замечал разнобой, виновник получал удар хлыстом.

Вечерами, после проверки «аппеля» и отбоя, наступало свободное время. Охранники, эсэсовцы уходили из лагеря, капо расходились по своим каморкам или шли в свой клуб смотреть очередной кинобоевик. Только усиленные патрули с собаками бродили вокруг лагеря, а с пулеметных вышек всматривались в квадраты кварталов автоматчики. Хождение по лагерю после отбоя воспрещалось.

Однако в эти вечерние часы, рискуя жизнью, из блока в блок пробирались заключенные, искали близких, земляков. А зеленые открывали меновую торговлю.

По бараку вдоль нар шел седоголовый чех. В руках у него ведро. Из каждого отсека выглядывали узники и осторожно клали в ведро по крошке, по маленькому кусочку хлеба.

– Кому собирают? – спросил Андрей у Пархоменко.

– Восьмому блоку, – ответил днепропетровец и отломил горбушку от своей скудной пайки.

– Их что, оштрафовали? – допытывался боксер. – Оставили без хлеба?

– Не… Там дети.

У Андрея перед глазами встали изнуренные бледные мальчишки, которые тащили колымагу, он вспомнил того рыжего, веснушчатого. Молодчина чех! Бурзенко достал свой хлеб, посмотрел на него. Кусок хлеба свободно умещался на широкой ладони. Боксер отломил добрую треть пайки и протянул чеху.

– Спасибо, други, спасибо, – чех осторожно двумя руками нес драгоценное ведро. – Спасибо, други.

Иван Пархоменко отвернулся к стене. Там, в Днепропетровске, осталась его жена и трое ребят. Что с ними? Живы ли?

Тускло светят электрические лампочки. Одни заключенные, измученные непосильной работой, едва переступив порог, сразу же повалились на нары, спят. Другие занимаются своими делами: латают полосатую робу, чинят обувку, мастерят из куска дерева или кости какой-нибудь замысловатый мундштук или портсигар.

Сегодня

в блок пробрался незнакомый заключенный с маленькими мышиными глазами.

– Кто у вас тут русские? – с заговорщицким видом тихо спросил он.

Его тотчас окружили советские военнопленные. Пархоменко толкнул локтем Андрея.

– Пойдем послушаем.

Гость уселся на табуретку и, обведя всех хитрым взором, начал:

– Ну как, ребята, надоело здесь?

– Еще бы, – сочувственно закивали окружающие, а кто-то вздохнул:

– Эх, домой бы сейчас…

– Домой? – оживился незнакомец. – О доме, друг, забудь.

– Это почему?

– Да все потому, – продолжал он, – что дома у тебя больше нет и с родными никогда в жизни не встретишься.

– Ты баланду нам не разводи. Выкладывай дело, – зашумели заключенные.

– А я и не развожу. Дело-то проще простого, – незнакомец уставился на Андрея. – Вот ты, парень, кто ты есть?

Бурзенко от неожиданности немного растерялся. На него со всех сторон смотрели товарищи по блоку. Андрей не знал, что ответить. Кто он есть? Да, над этим вопросом он никогда не задумывался, ибо считал себя все тем же, кем он был два года назад, – советским человеком.

А тот воспользовался замешательством Андрея и, смотря ему в глаза, бросил:

– Ты есть предатель Родины!

– Что-о? – у Андрея заходили желваки.

– Ты не кипятись, – замахал руками незнакомец и вместе с табуреткой попятился назад. – Я тебя не считаю предателем… нет, нет!

– А кто… считает?..

– Там, дома. Дома, на Родине. На Родине тебя считают предателем! И тебя, и меня, и всех нас считают предателями! Изменниками! Мы нарушили устав, мы нарушили военную присягу. Там, дома, нас ждет наказание, статья уголовного кодекса. Это факт! Мы здесь мучаемся, а там, на Родине, для нас в Сибири места подготовлены.

– Вот что, земляки, – немного выждав, продолжал незнакомец, – все мы, выходит, стали людьми без Родины. Это как пить дать. И тут плохо и там хлебом-солью не встретят…

– Да… – неопределенно протянул кто-то из заключенных.

– Но есть люди, которые о нас думают, беспокоятся, – таинственно произнес незнакомец. – Есть русские патриоты! Они собирают армию. «Российскую освободительную армию»! Тот, кто запишется в нее, получит сразу освобождение из лагеря, шерстяное обмундирование и другие привилегии. Вот прочтите!

И он вытащил из кармана пачку листовок.

– Постой, постой, – подался вперед Пархоменко, – а почему армию зовут освободительной? Она что, Родину от немцев освобождает?

– Чудак! – усмехнулся незнакомец. – Не от друзей – немцев, а от врагов России, от большевиков!

Наступило молчание. Первым не выдержал Андрей. Он молча снял с ноги тяжелую деревянную колодку и потряс перед его носом.

– Вот видишь эту штуку?

– Ну?..

– Если ты, шкура, еще рот откроешь, я этой колодкой тебе по морде! Понятно?