Риск эгоистического свойства
Шрифт:
Вот тогда и наступил тот самый день!
Всем своим существом Катюшка чувствовала, что надвигается что-то плохое, мрачное. Что это может – ну а вдруг! – оказаться хорошее, привыкший к исключительно плохим переменам ребенок и не рассматривал как вариант.
Папа все чаще смотрел на нее задумчиво и грустно, тяжело вздыхал, отводя взгляд, гладил по голове большой теплой ладонью и снова тяжело вздыхал. А Катька замирала пойманным кроликом, ожидая беду.
И она не замедлила явиться – ждали? – пришла!
Однажды он так повздыхал-повздыхал, погладил погладил ее по голове и печально сказал:
– Катюша,
– В Латвию? – удивилась Катька.
– Нет, – покачал головой папа и загрустил еще больше, – к Ксении Петровне. Маминой маме.
– Нет! – забыла дышать от ужаса Катерина.
Свою бабушку Ксению Петровну Александрову она видела два раза в жизни, и ей вполне хватило. Вот более чем!
Суровая, холодная, худая старуха, основным жизненным кредо которой были жесткая дисциплина и порядок!
Дисциплина, порядок, подчинение наистрожайшему жизненному расписанию!
Дети, как разрушители двух священных постулатов, представляли для нее кровных классовых врагов, со всеми вытекающими из этого последствиями и мероприятиями по полному перевоспитанию. Даже от воспоминаний о тех двух встречах Катьке становилось плохо и холодно в животе.
– Пожалуйста, папочка! Не отдавай меня бабушке! Я буду очень хорошо себя вести! – стараясь не заплакать, взмолилась Катька.
– Да куда еще «хорошо»! – возмутился папа. – Ты и так как идеальный ребенок себя ведешь! Господи! – выдохнул он и прижал к себе дочь. – Бедная моя девочка! Что же мы с матерью с тобой сделали!
– Папочка, ты меня не отдашь? – Она обвила его шею ручонками.
Она так надеялась!
– Я не могу, детка, – у него слеза потекла по щеке, – мне надо в командировку, а оставить тебя не с кем. Это всего на месяц!
В квартире у бабушки пахло дезинфицирующими средствами, немного хлоркой, лавандой и еще чем-то, относящимся к чистоте, возведенной в степень больших чисел.
Катьку оставили стоять в коридоре, возле сумок со своим барахлишком, она давно хотела в туалет, писать, но боялась и звук издать, переминалась с ноги на ногу, и сердчишко билось от страха быстро-быстро и громко, она его слышала.
Взрослые ушли в кухню, закрыли за собой дверь и о чем-то долго говорили, оставив ее в прихожей.
– Стой здесь! – приказала бабушка Катерине.
И так она это сказала, что Катька приросла к месту и ни за что, ни за что не сдвинулась ни на сантиметр, даже если б описалась или сердце выскочило из груди.
Дверь, отделяющая кухню от коридора, открылась, к ней вышли бабушка и папа.
Отец быстро чмокнул дочь в щеку, погладил по голове и молча покинул квартиру. Долгую ужасную минуту бабушка и внучка смотрели друг на друга.
– Иди за мной! – нарушила молчание приказом Ксения Петровна, возвращаясь в кухню.
Катьке предстояло еще узнать, что разговаривала бабушка Александрова только таким тоном, в форме приказа, не допускавшим ни малейшего намека на возражения.
Она села на стул, поставила перед собой внучку, прижала ее руки по швам сухими холодными ладонями, осталась довольна выправкой и, отпустив ребенка, произнесла речь:
– Слушай внимательно и запоминай навсегда. Повторять не буду. Жить мы станем вместе, и жить по моим правилам. Ты для меня обуза, мне совсем не нужен никакой ребенок на старости лет, но так случилось, что
Она еще долго и много говорила, Катька не слушала, боясь, что прямо сейчас описается, да и не могла запомнить всего. Но бабушка-надзиратель предусмотрительно написала на листке бумаги поминутное расписание распорядка дня, которое и вручила стоявшей по стойке «смирно», боявшейся шевельнуться внучке.
А Катюшке все казалось, пока говорила Ксения Петровна, что ее, как собачку Тотошку, посадили в клетку и бабушка большим железным ключом закрывает замок этой клетки.
Тотошку она видела в зоомагазине, куда они ходили с одноклассницей Верой, с которой сидели за одной партой, еще в той, первой, школе. И повел их в этот замечательный магазин Верин папа, выбирать дочке подарок на день рождения.
Там стояла клетка из железных прутьев, а в клетке, на полу, устроив морду на скрещенные лапки, лежал пушистый песик и смотрел на всех грустными глазами.
К прутьям клетки прикрепили табличку, Катерина прочитала: «Тотошка», большими буквами, там еще что-то написали ниже, мелкими буковками, но это пока она прочитать не умела.
– Повторюсь, – продолжала монотонно говорить бабушка, – за свои дела ты отвечаешь сама, но если поступят жалобы от преподавателей на плохую успеваемость или недостойное поведение, если нарушишь расписание, я сурово тебя накажу и отправлю в интернат. На сегодня все. Думаю, три дня нам хватит, чтобы войти в новый распорядок жизни. А сейчас я покажу тебе твою комнату.
– Можно мне в туалет? – решилась спросить Катька.
– Это так срочно? – недовольно поинтересовалась Ксения Петровна.
– Я очень хочу писать.
– Это безграмотно так говорить! Придется еще и за речью твоей следить!
Но в туалет она Катьку отпустила. Сидя на унитазе, Катюшка позволила себе одну совсем малюсенькую слезинку. Очень быстро утерла ее кулачком – кто его знает, как отнесется бабушка к слезам! Выяснять это Катьке совсем не хотелось!
Маленькая комнатушка, метров десяти, с тоскливыми серыми обоями, односпальной кроватью, двустворчатым шкафом, письменным столом, стулом, тремя полированными книжными полками над столом стала на многие годы камерой тюремного заключения Катеньки Воронцовой.
И в тот момент, когда восьмилетняя Катерина стояла на пороге этой комнаты, в ее детском мозгу что-то сместилось и она ясно поняла, что в ее жизни больше не будет ни радости, ни веселья, ничего хорошего и теплого.
И надежды не будет. Детство кончилось!
Дисциплина, порядок, расписание!
Плац и строевая! Подъем – отбой! Ногу тя-ну-у-уть!
Но детская неистребимая вера в чудо взбунтовалась в ней, просясь наружу, и шепнула на ушко: «Ничего, это только на месяц, а потом папочка меня заберет!»