Рисса
Шрифт:
Их было действительно двое. Оба рослые, молодые. У каждого — ружье за спиной.
— Ну, что тянешь? Поджигай!
— Погоди! Надо лапника для дыму подложить. И проверить еще надо, все ли ходы заткнули. Может, где осталась отдушина.
— Ладно. Только не тяни ты бодягу!
— А чего торопиться? Зверюги теперь никуда не денутся. Там они, в норе. Сегодня жареную барсучатину лопать будем.
Он наклонился, чиркнул спичкой и поджег хворост. Сухие ветви вспыхнули, пламя охватило и свежие, зеленые хвойные лапы, они зачадили, отравляя
Старый Бес давно жил в этой норе. Много зимних спячек провел он здесь. Еще когда был молодым, он выбрал тут место своего обитания и начал рыть и благоустраивать жилье. Каждое лето оно расширялось и углублялось. Ходы, норы, длинные глубокие туннели поворачивали, пересекались, разветвлялись, образуя сложный обширный подземный город под невысоким бугром, поросшим старыми соснами и елями. Песчаный грунт сохранял сухость в жилище, талые и дождевые воды быстро уходили в глубь земли, и барсуки не страдали от сырости. Всего было восемь выходов, большинство на солнечный склон холма.
Барсук-отец любил изредка в летний день выйти наружу, чтобы погреться на солнце, однако ложился прямо у входа в свое подземное обиталище и никогда днем от норы не отходил. Он не только опасался врагов. Даже свет дня, излишне яркий для него, ослепительный, тревожил барсука, привыкшего к темноте подземелья, к тишине и теням сумерек и ночи.
Егерь, который нередко посещал угодья, где жил Бес, помнил этого старого зверя, осторожного, крупного и своенравного. Человек знал, что барсук этот днем иногда греется на солнышке, в отличие от многих своих собратьев, которые покидают жилище только с наступлением сумерек.
Когда однажды утром егерь застал барсука врасплох на поверхности, зверь, прежде чем скрыться, дважды недовольно фыркнул на человека и проворно исчез в норе. Егерь ощутил стариковское раздражение зверя. Егерь был человеком добрым к животным, к природе, как и многие живущие в лесу люди, и испытал в этот момент некую неловкость, словно пришел ненароком в чужой дом и обидел хозяев. Именно этот егерь и назвал старого барсука Бесом. За раздражительность и нелюдимость, за то, что он старый и смелый. Да и вообще, подземный и ночной образ жизни этого мало изученного и потому во многом загадочного животного, пожалуй, соответствует тем впечатлениям, которые у нас возникают при слове «Бес».
Барсуки уже чувствовали грозный запах дыма. Удушье еще не наступило, горькая мутная густота еще не заполнила длинные ходы подземного городка, но запах этот, тревожный, пугающий, был рядом. Старый Бес покинул гнездовую пещеру и двинулся в глубь холма, туда, в дальние отнорки-тупики, — таких у него было несколько. Ему казалось, что там безопасней… Семейство устремилось за ним.
А двое людей наверху, над барсучьим городком, сидели под сосной и закусывали.
— Может, встанем с ружьями, а?
— Не-е-е,
— Ладно, тебе видней. Небось сотню барсуков перевел, не меньше.
— Сотню не сотню, а уж было дело.
Над утренним рассветным лесом стояла сонная тишина ранней осени. В ожидании теплого солнечного дня примолкли сосны и ели. Березы, едва окрасив листву в бледно- и ярко-желтые цветы, еще густые и шумные, сейчас тоже стояли не шевелясь, словно не очнулись еще от сонного оцепенения ночи.
Но вот, нарушая прозрачную чистоту и светлость лесного воздуха, в сосновых ветках зазмеились волокнистые мутно-серые щупальца дыма, полезли по стволам вверх, обволакивая ветви, просачиваясь сквозь иглы, пропитывая гарью кроны, выбирались над вершинами и тянулись тремя-четырьмя узкими едкими струйками, позолоченными в чистом небе яркими лучами восхода.
Старый Бес жил очень интересной, полной впечатлений жизнью. Нам, людям, невозможно даже вообразить тот бескрайний мир сотен и сотен запахов, влекущих и пугающих, сладких, горьких, терпких, острых, волнующих, будоражащих душу вольного зверя.
Выбираясь наружу в ночной лес для кормежки и ночного своего странствия, он сразу окунался не только в океан запахов, но, прикасаясь густой и чувствительной шерстью к темноте леса, он словно притрагивался к ночным звукам — шуршанию, шелесту, хрусту, писку, к скрипу дерева и мягким шагам хищника, к трепетанию крыльев мелкой ночной птицы, летучей мыши и внезапному зловещему крику совы неясыти… А когда забирался под землю, звуки и запахи не исчезали, они только становились совсем другими. Звуки под землей были гулкими и протяжными, и Бес слышал их не только ушами, но и пятками, и кончиками пальцев, и хвостом, и всем телом.
Долгая подземная жизнь и природная чуткость позволяли ему улавливать малейшие шумы под землей. Если даже небольшой зверек проходил в стороне от норы, но недалеко, в самом низу склона бугра, то старый барсук отчетливо слышал эти шаги.
Запахи в норе тоже были совсем другими. Глубинный дух земли нес в себе и смоляное дыхание сосновых корней, и сложные запахи травяных корневищ и корешков, сильные, острые, смешанные с запахом вкусных личинок майского жука, бронзовика или жука-оленя. А там, в самой глубине норы, эти запахи ослабевали, все поглощал песок, дышащий легкой подземной влагой. И только аромат корневой смолы не слабел, а, наоборот, в глубине усиливался.
Все это жило рядом, наполняло существо старого барсука звуками и запахами, пульсировало в нем вместе с его кровью, билось с его сердцем. Это была его жизнь: и звуки, и ароматы, и страх, и радость, и его нора с барсучатами и матерью-барсучихой…
Но сейчас уже ничего не было, кроме едкого духа горелых ветвей, дыма, который все заползал и заползал в нору. Дышать еще было легко, дым еще не был удушливым, он пока только наполнял нору горечью и страхом. Удушье бывалый, опытный Бес чувствовал и с особой остротой ощущал свое бессилье перед опасностью, перед надвигающейся гибелью.