Рисую птицу
Шрифт:
И теперь, когда, забывшись в моих руках, голубая кисть, перечеркнув этюд, очень точно и взволнованно передала настроение старческого лица, я понял, что в этой работе не хватало моего дедушки. Голубую кисть я заменил фиолетовой, и пока сидел дедушка, я лихорадочно писал его. Получался отличный портрет, он тревожил и радовал меня, и сердце бешено колотилось, будто выскочить просилось на холст.
— Дедушка, — тихо позвал я.
— Что? — тут же спокойно отозвался он.
— Я нарисовал тебя, — сказал я, и голос дрожал. — Посмотри.
Он тяжело поднялся,
— Что это возле моего уха домик такой маленький? — спросил он.
— Это я на другой работе написал тебя, — сказал я. — Я это все замажу фоном. Будет только твое лицо. Ну, как?
— Очень похоже, — сказал он, вздохнул, развел руками. — Я ничего не понимаю в этом.
И ушел к себе.
Я был захвачен портретом. Стал тут же делать фон — мерцающий светло-синий. В усталом лице старика ясно проглядывала беспокойная молодость и сила его неотдыхающих рук, свежестью, добротой и оптимизмом веяло от портрета.
Работа была закончена часа за два, и я тут же пошел за братом. Они с отцом обсуждали что-то, склонившись над чертежом, когда я вошел в комнату.
— Вахид, — сказал я. — Извини, что беспокою. Ты мне нужен. На минутку.
Вахид с отцом строго и чуть удивленно взглянули на меня, одновременно подняв головы.
— Я сейчас, — бросил Вахид отцу и вышел со мной.
Мы вошли в мою мастерскую, и я подвел его к портрету. Я чувствовал, что широко и глупо улыбаюсь, но ничего не мог поделать.
Вахид долго молчал, разглядывая портрет.
— Ну, как? — спросил я. Голос у меня дрожал, словно от ответа брата многое зависело.
— Неплохо, — сказал он. — Похоже вроде. Только почему у него один глаз больше другого? Вот левый явно крупнее…
Меня будто по голове ударили. Впрочем, что удивительного в его вопросе.
— Потому что так надо, — сухо ответил я.
— Я просто высказал свое мнение, — сказал Вахид. — Я думаю, ты для того и показал мне портрет.
— Да, — сказал я. — Все в порядке. Ты прав. Но так надо. Я же не лезу в твои чертежи и не задаю вопросов…
— Ты хотел сказать — глупых вопросов?
— Хотел сказать то, что сказал.
— Послушай, Рустам, — сказал он. — Я не имею права попрекать тебя… Но пойми меня правильно… Я старший брат и наравне с папой и дедушкой должен беспокоиться о твоем будущем, о твоей, так сказать, дальнейшей судьбе…
— Так, — сказал я, чувствуя, что еще немного — и взорвусь.
— Ну вот. Тебе скоро 30 лет. Ты давно закончил институт. Что ты сделал за все это время? Что ты успел? Я не знаю, хорошо ты рисуешь или плохо. Я не понимаю в этом и не берусь судить..
— Странно, — сказал я. — Обычно берутся судить именно тогда, когда не понимают ничего…
— Не перебивай, пожалуйста, — невозмутимо продолжал Вахид. — Ребята, закончившие с тобой в один год, уже кое-чего добились… Они делают карьеру. Ну, в хорошем смысле… творческую, так сказать, карьеру. Ты же ничего не делаешь. Ты хорошо работаешь, я вижу, увлеченно и так далее. Но есть же и что-то другое. Жизнь вокруг нас,
Я чувствовал, что он абсолютно прав, трезво смотрит на вещи, здраво рассуждает, и оттого, что я чувствовал это и не мог возразить ему, я злился еще больше.
— Ты побледнел, — сказал Вахид. — Успокойся. И хоть раз задумайся над этими словами.
Он вышел и плотно, без стука прикрыл дверь. И это тоже сделал правильно. Не хлопнул. И тут меня прорвало. Я подлетел к двери, распахнул ее и заорал в коридор, в удаляющуюся спину Вахида:
— Убирайся к своим чертовым чертежам!
Он остановился, обернулся и спокойно сказал:
— Дурак.
Я хлопнул дверью, подошел к мольберту и ударом кулака скинул портрет на пол. Некоторое время смотрел на печальное дедушкино лицо на полу, потом поднял портрет и поставил на место.
Когда была жива мама, мы почти каждый вечер собирались за ужином всей семьей — папа, Вахид, мама, я. Делились друг с другом происшедшим за день или ожидающим нас назавтра, выслушивали одобрения или замечания. Только после смерти мамы стало ясно для меня, что она являлась скрепляющим звеном в нашей не очень дружной семье, своей любовью ко всем она сближала нас всех, мама верила в меня, при ней я не выглядел таким бездельником, как сейчас. Но мамы нет, и вместо того, чтобы еще больше сблизиться, как, я думаю, это обычно должно происходить со смертью родного человека, мы с каждым днем все больше отдалялись друг от друга. Вахида с отцом еще как-то связывала общая работа, да и то они большей частью спорили, горячо, сердито. А я остался вовсе один. Вот разве что дедушка, милый, милый дедушка… А вот и он, легок на помине.
— Что ты опять орал? — сказал дедушка, входя.
Я не ответил.
Он постоял немного у порога, потом подошел к мольберту.
— А-а, закрасил, значит, домик, — сказал он, — Гак лучше. А то непонятно было, чего он такой маленький…
— Тебе что надо? — спросил я.
— Ничего, ничего, — засуетился дедушка и стал уходить, но в дверях вдруг обернулся, шлепнул себя по лбу: — Эх, вот память стала! К телефону тебя.
Я рванулся с места и тут же чуть не упал, наткнувшись на картины в подрамниках, сложенные шалашиками на полу мастерской. Шалашик развалился.
— Ничего, ничего, — сказал дедушка. — Ты иди. Я уберу. А то тут и повернуться негде от этих… — тут он осекся, но сразу нашелся и, так как я уже выходил, закончил громче: — От этих портретов.
Звонила Наргиз.
— Ты что делаешь? — деловито спросила она, будто ожидала какого-то необычного ответа.
— Млею от твоего голоса, — сказал я.
— Ты не в духе? — спросила она.
— Ну что ты! Хрюкаю от удовольствия.
— Давай хрюкать вместе, — предложила Наргиз.
— Ладно, — сказал я, посмотрел на часы — В восемь там же.