Ритуал последней брачной ночи

Платова Виктория Евгеньевна

— Кто-то?

— Я имею в виду мужчину, — он с легким сожалением посмотрел на меня: «вам, с вашими наклонностями, этого не понять, девушка». — Иначе я ничем не могу объяснить ее последний визит. И… ту обстановку, в которой мы ее нашли.

Два бокала, два столовых прибора, недопитое мозельское… Первые дни лета, больше похожие на позднюю, пусть и не задавшуюся весну, которая умирает за окнами пустого дома… Мужчина. Любовник. Не иначе.

Но Киви-то здесь при чем?

— Но Киви-то здесь при чем? — глупо спросила я.

— Он был

в Москве в это время. В Москве, а не где-нибудь в Зальцбурге или в Глазго. От Москвы до Питера меньше семисот километров, восемь часов езды. У него был перерыв в выступлениях, я наводил справки. У него были свободные сутки!.. Вы понимаете, что я имею в виду?

Еще бы не понять! Филипп Кодрин подталкивал меня, да что там — подталкивал, — гнал в шею к простому выводу: убийцей вполне мог оказаться и любящий муж. Он же — блистательный виолончелист по совместительству. Интеллигентный человек. И вот этот интеллигентный человек почувствовал неладное, решил проверить, приехал, застукал, шваркнул по голове неустановленным предметом и умчался. Обратно в Москву. Давать вечерний концерт.

Даже для меня, глупой дилетантки, все это выглядело шитым белыми нитками. Теперь понятно, почему безутешные родственники не стали делиться своей версией со следствием. Другое дело — журналисты из желтой прессы. Могут написать все, что угодно. И это сойдет им с рук. Не потому ли Филипп Кодрин так легко согласился на встречу с Синенко? Может быть, он сам искал повода для контактов с журналистами? Теперь, когда Олев Киви мертв и ничего не может сказать в свое оправдание. Теперь ему можно приписать все, что угодно: патологическую ревность, убийство жены, угон самолета, страсть к замороженным морепродуктам и кражу средневековых гобеленов из музея.

Филипп испытующе смотрел на меня: «Давай, хватайся, чертова кукла, это же сенсация!» Но я молчала.

Неизвестно, сколько бы еще продлилось наше молчание, если бы в дверь не постучали. Филипп, явно тяготившийся моим молчанием, со всех ног бросился открывать. Его новый посетитель оказался затравленным толстяком, постоянно вытирающим лоб гигиенической салфеткой. При виде меня он отшатнулся так, как будто точно знал, что я — сотрудник отдела по борьбе с экономической преступностью. А он — директор кладбища, которого вот-вот должны повязать за взятки и сомнительное распределение мест на погосте.

Филипп успокаивающе похлопал его по рукаву пиджака и почти силой подтащил к своему столу. Именно стол помешал мне проследить за дальнейшими манипуляциями Кодрина. Судя по всему, Филипп отодвинул ящик, и оба мужчины склонились над ним.

— Чти скажете, Филипп? — булькнул толстяк.

— Тибетский кинжал-пурбу, никаких сомнений, — Филипп понизил голос, но не настолько, чтобы я не могла разобрать слова. — А относительно датировки… Скорее всего, не позднее пятнадцатого века. Очень ценная вещь. Во всяком случае, для коллекционеров.

Толстяк фыркнул и с чувством затряс руку Филиппа. Тот едва заметно поморщился,

и я тотчас же узнала непередаваемую мимику Джима Керри (периода его ранних туполобых фильмов). Ящик задвинулся, и к толстяку перекочевал небольшой бумажный сверток. Должно быть, это и была та ценная вещь, о которой говорил Филипп. Я завороженно наблюдала за их телодвижениями: у меня, на дне сумки, в квартире Сергея Синенко, тоже валялась одна вещь. И я надеялась, что ценная. Но эту ценную вещь я вряд ли когда-нибудь покажу Филиппу Кодрину.

Филипп выпроводил толстяка и снова повернулся ко мне.

— Консультирую коллекционеров, — поспешно сказал он.

— Вы эксперт по оружию?

Мой невинный вопрос ввел Кодрина в ступор.

— Ну, какое оружие… Я же говорил вам — я специалист по декоративно-прикладному искусству. Ритуальные предметы тоже подпадают под это определение.

— Ритуальные предметы для жертвоприношений? — рассеянно подколола Кодрина я: как раз в духе незабвенной Монтесумы-Чоколатль.

— Интересная вы девушка, — процедил Филипп. — Вы в каком отделе работаете, запамятовал?

— Журналистские расследования.

— Вот и расследуйте. То, что я вам рассказал.

— Почему же раньше молчали?

Он ничего не ответил и демонстративно посмотрел на часы: время истекло, так что перо тебе в зад и гнездо куропатки на голову — будь ты хоть журналистка, хоть кто. Иди и переваривай информацию. Пиши свои пасквили, дергай мертвого льва за виолончельный смычок, на то ты и желтая пресса.

— У меня много работы, Римма. Так что прошу извинить.

— Конечно. Спасибо, что согласились встретиться, — договаривала я уже на ходу: Филипп с хамоватой грацией (ну, конечно же, обезбашенный Тарантино во всех своих обезбашенных криминальных агитках!) подпихивал меня к двери.

— Всего доброго. Надеюсь, вы покажете мне материал. Перед тем, как опубликовать его.

— Мне придется проверить кое-какие факты… Может быть, встретиться не только с вами, но и с вашей женой…

При упоминании о жене Филипп приоткрыл рот, густо утыканный образцово-показательными зубами.

— Не думаю, что это хорошая идея.

Интересно, чего он боится? Что я начну к ней приставать с сексуальными глупостями?

— Почему? — невинным тоном спросила я.

— Она не скажет вам большего, чем сказал я. И потом, она очень тяжело переживала всю эту историю. Не хотелось бы начинать все сначала.

— Я понимаю…

Он выставил меня из комнаты с таким изяществом, что я и опомниться не успела. И только потом сообразила, что Главного Вопроса так ему и не задала. И снова поскреблась в двери.

Филипп открыл сразу же — видимо, даже быстрее, чем хотел сам.

— Что-нибудь еще?

— Да. — Я вытащила из сумки фотографию и протянула ее Кодрину, — Вы знаете, кто здесь заснят?

Он осторожно взял снимок, и… куррат, его руки дрогнули!

— Нет, — с трудом выговорил он. — НЕТ.