Рижский редут

Трускиновская Далия Мейеровна

– Легко ли стянуть у твоей фрау Шмидт ключ, чтобы сделать копию? – продолжал допытываться дядюшка, а племянник мой Сурков достал перочинный ножик и стал ковырять им в замочной скважине.

– Прекрати, не то совсем сломаешь замок, – предостерег я.

– Я полагаю, человек, который нанимается Филимоновым, чтобы сплести вокруг его жены интригу, умеет и отмычкой пользоваться, – отвечал Сурок. – Гляньте, есть язычок – нет язычка, есть язычок – нет язычка! К тебе слишком легко залезть, Морозка. Твой ключ – одна видимость.

– Ах, черт, – пробормотал я. –

Вот это новость…

– Остается только один вопрос: как мусью Луи, обогнав тебя, забрался в дом. Как он выманил Анхен – понятно, – сказал Артамон.

– Кто? – хором спросили мы с Сурком.

– Мусью Луи. Как же его еще называть? Тем более что он почти не притворяется женщиной, а расхаживает в одежде, свойственной своему полу.

Артамон был так убежден, что камеристка Натали – переодетый мужчина, что уже отказался звать его женским именем. Мы согласились, и «Луизы» более в наших разговорах не было.

– Ты шел самой короткой дорогой? – полюбопытствовал Сурок. – Странно все же, что он смог тебя настолько обогнать…

– Одному Богу ведомо, какая дорога тут самая короткая, – сердито отвечал я. – Улицы загибаются и пересекаются под невозможными углами, и ты, выбирая путь по Риге, двигаешься какими-то несносными зигзагами!

– Но ты же выбираешь короткий путь?

– Я выбираю путь, который кажется мне коротким! На самом деле он, возможно, не таков.

– Та-ак… – протянул Сурок. – Сдается мне, твой мусью Луи не впервые в Риге и знает все здешние закоулки получше тебя.

Я хотел было возразить – и вспомнил нашу первую встречу. Лишь теперь я наконец задался вопросом: на каком языке говорила мнимая камеристка с носильщиком, показавшим ей прежнее жилье! Сколько я мог заметить, носильщиками были латыши, знающие по-немецки довольно плохо. Они зазубрили названия улиц, это в лучшем случае. А «Луиза» должна была объяснить, что ей требуется недорогое и надежное помещение для двоих. При том сам мусью Луи, как я мог понять, немецкий тоже знал из рук вон плохо, зато прилично говорил по-русски… И еще одно соображение. Если две женщины поселяются в гостинице, то это им как-то гарантирует неприкосновенность, а идти вслед за первым попавшимся носильщиком в какую-то сомнительную хибару – немалый риск, тем более что одна из женщин молода и хороша собой. Очевидно, мусью Луи все же доставил Натали в хорошо ему известное местечко…

– Похоже, Сурок, ты прав.

– Мы должны поймать его в ловушку! – воскликнул дядюшка Артамон. – Я еще не знаю, как, но сделать это необходимо!..

Вдруг он решительно задул свечу.

– Ты что? – спросил Сурок. – Там, во дворе, кто-то есть?

– То-то и беда, что есть! Братцы, запирайте двери, сейчас к нам гости пожалуют!

Но Сурок, оставивший язычок замка торчащим наружу, впотьмах никак не мог водворить его на место и даже выругался самым моряцким образом. Я же встал за дверь, не желая, чтобы меня видели.

В оконное стекло ударил камушек.

– Вот чертова баба… – проворчал Артамон. – Сурок, ну что ты возишься! Запирай скорее! Не то так сундуком дверь загромоздим!

И

он отправился впотьмах двигать сундук.

Я решительно ничего не понимал. Кто-то успел напугать моего отчаянного дядюшку до такой степени, что он сам готов от страха в сундук залезть. Он вез этот сундук по полу, сам себе шепча «Тихо, тихо!», и если бы я не скрывался, будучи обвинен в трех убийствах, то оценил бы комичность его положения и сам первый рассмеялся.

Паника наша оказалась напрасна – ни одна ступенька на лестнице не скрипнула. Очевидно, визитер, не получив ответа на свой камушек, отправился восвояси.

– И что все это означало? Признавайся, Артошка! – велел Сурок, который, как и положено в наше безумное время, был примерно на год старше меня, своего троюродного дядюшки, а, следовательно, старше и моего дядюшки Артамона.

– Да чего тут признаваться… Шагу нельзя по этой вашей Риге пройти – тут же найдется перезрелая девица и начнет к тебе приступаться с огненными взорами!..

– Эмилия! – воскликнул я.

Эта беда была мне известна.

Семейство ювелира Штейнфельда являлось настолько обширным, что я даже удивлялся, как оно все помещается в высоком и узком доме, к которому примыкала мастерская. Ювелир был женат и имел двух дочек, четырнадцати и пятнадцати лет, и троих сыновей, последний из коих еще не научился ходить. Очевидно, в целях похвальной экономии он не нанимал нянек, а поселил у себя в помощь супруге свою незамужнюю сестрицу Эмилию, дальнюю родственницу Доротею и мою бедную Анхен, которая приходилась сводной сестрой его жене. При таком ловком маневре он тратился только на питание для женщин, а каждая из них имела свои средства и берегла их в расчете на замужество.

Эмилия, полная тридцатилетняя немка, еще несколько лет назад бывшая хорошенькой переборчивой невестой и упустившая достойных женихов, в последнее время что-то по дурнела. Когда я поселился на Малярной улице, она принялась строить мне глазки, так что впору было съезжать. Делала она это весьма решительно, попадаясь мне то на улице, то у лестницы, то на самой лестнице, и только что не вылезала навстречу мне из моего моряцкого сундучка. К счастью, сыскался вдовый пивовар, и она рассудила, что этого жениха уж никак не упустит, отсюда и произошло вынужденное благоразумие. Но пивовар, видно, хлебнул горюшка с предыдущей супругой – в женихах-то он числился, а далее дело что-то не шло.

– Может, и Эмилия, – проворчал Артамон. – Когда я разговаривал с квартирной хозяйкой, она забегала, луковицу, что ли, попросить. И потом я столкнулся с нею уже на улице.

– Луковицу! – воскликнул я. – Она просто видела, как ты подходишь к дому! Луковицу! Да ты выйди наружу и оглянись – по городу маршируют чуть ли не поротно и повзводно русские огородники с плоскими корзинами на головах! И на корзинах, прямо тебе натюрморты в голландском стиле: морковка, лук, огурцы, зелень! Не заметил, что ли? Если встать на углу Малярной и Большой Королевской, за полчаса их насчитаешь не менее десятка. И заодно еще купишь в хозяйство много полезного.