Робин Гуд

Дюма-отец Александр

Злоумышленники увидели, что случилось с их главарем, но продолжали сопротивляться, хотя и недолго, к тому же старый Линкольн преградил им путь к отступлению, закрыв дверь и заложив засовы, и разбойники оказались в мышеловке.

— Пощады! — закричал один из них, оглушенный и измученный ударами кизиловой палки монаха.

— Нет тебе пощады! — крикнул в ответ монах. — Хотели, чтобы вас приласкали, так получайте!

— Пощады, Бога ради!

— Не будет никому из вас пощады!

И кизиловая палка беспрестанно опускалась, поднимаясь

лишь затем, чтобы снова опуститься.

— Пощады, пощады! — наконец закричали все разбойники вместе.

— Сначала бросьте копья! Они бросили копья на землю.

— Теперь на колени! Разбойники опустились на колени.

— Прекрасно! Осталось только вытереть палку.

«Вытереть палку» для веселого монаха значило хорошенько пройтись ею последний раз по спинам злодеев. Потом он скрестил на груди руки, и, опершись на палку, застыл в позе Геркулеса-победителя.

— Ну а теперь пусть вашу судьбу решает хозяин дома, — сказал он.

Гилберт Хэд волен был над жизнью и смертью этих негодяев; согласно нравам и обычаям того времени, когда каждый сам вершил правосудие, лесник мог предать их смерти, но он терпеть не мог проливать кровь, кроме как в случае законной самозащиты, а потому принял другое решение.

Шестерых раненых подняли, привели кое-как в чувство, стянули им за спиной руки и привязали к одной веревке, как галерных рабов. Потом Линкольн с помощью молодого монаха отвел их за несколько миль от дома в самую чащу леса и оставил там размышлять над своей судьбой.

Тайфера среди них не было. В ту минуту, когда Линкольн хотел привязать его к общей цепи, он неожиданно сказал:

— Гилберт Хэд, прикажи перенести меня на постель. Я должен тебе кое-что сказать перед смертью, Гилберт Хэд.

— Ну нет, неблагодарная ты собака; тебя скорее следовало бы повесить на первом попавшемся суку.

— Смилуйся, выслушай меня!

— Нет, ты пойдешь с другими.

— Выслушай меня, мне надо тебе рассказать нечто очень важное.

Гилберт хотел опять ответить отказом, но тут ему показалось, что губы Тайфера произнесли имя, пробудившее в нем множество горьких воспоминаний.

— Энни, он произнес имя Энни! — прошептал Гилберт, тотчас же склоняясь над раненым.

— Да, я произнес имя Энни, — слабым голосом прошептал умирающий.

— Ну так говори скорее, что ты о ней знаешь.

— Не здесь — наверху, когда мы останемся одни.

— Мы и так одни.

Гилберт и в самом деле так думал, потому что Робин и Аллан пошли рыть могилу неподалеку от дома, чтобы похоронить умершего, а Маргарет и Марианна еще не вышли из своего убежища.

— Нет, мы не одни, — сказал Тайфер, показывая на старого монаха, молившегося над трупом разбойника.

И, схватив Гилберта за руку, Тайфер попытался приподняться с земли, но тот поспешно оттолкнул

его со словами:

— Не касайся меня, негодяй!

Несчастный упал на спину, но Гилберт, невольно поддавшийся чувству жалости, осторожно поднял его: одно имя Энни умерило его гнев.

— Гилберт, — заговорил снова Тайфер, и голос его становился все слабее и слабее, — я сделал тебе много зла, но я попытаюсь его искупить.

— А я не прошу тебя его искупить, я просто слушаю, что ты скажешь.

— Ах, Гилберт, умилосердись, не дай мне умереть… я задыхаюсь… верни меня к жизни, хоть ненадолго, я тебе все расскажу там, наверху!

Гилберт хотел было выйти и позвать Робина и Аллана, чтобы они помогли ему перенести умирающего на постель, но тот подумал, что лесник решил его оставить одного, сделал усилие, приподнялся и воскликнул:

— Ты что, не узнаешь меня, Гилберт?

— А как же, узнаю: ты проклятый убийца и предатель! — ответил Гилберт уже с порога.

— Я еще хуже, чем ты думаешь, Гилберт: я Ритсон, Роланд Ритсон, брат твоей жены.

— Ритсон! Ритсон! О Пресвятая Дева, Матерь Божья! Разве это возможно?

И Гилберт опустился на колени рядом с умирающим: тот бился в последних приступах агонии.

V

За столь бурным вечером наступила тихая и спокойная ночь. Молодой монах и Линкольн вернулись из лесу и занялись погребением убитого; Марианна и Маргарет спали, но и во сне им слышался шум битвы; Аллан, Робин, старый монах и присоединившиеся к ним молодой монах и Линкольн спали глубоко, как люди, нуждающиеся в восстановлении сил, и только Гилберт Хэд бодрствовал.

Он склонился над постелью Ритсона, который по-прежнему был без сознания, и в волнении ожидал, когда тот откроет глаза; он сомневался… сомневался в том, что этот человек с мертвенно-бледным лицом, постаревшим не столько от возраста, сколько от распутства и несущим печать порока в каждой своей черте, и есть тот красавец и весельчак Ритсон прежних лет, любимый брат Маргарет и жених несчастной Энни.

И, молитвенно сложив руки, Гилберт воскликнул:

— О Боже, сделай так, чтобы он еще не умер! Господь услышал его молитвы, и, когда взошло солнце и залило всю комнату светом, Ритсон, словно пробудившись от смертного сна, вздрогнул, покаянно вздохнул и, схватив руку Гилберта, поднес ее к губам и прошептал:

— Ты прощаешь меня?

— Сначала все расскажи мне, — ответил Гилберт, которому не терпелось прояснить обстоятельства смерти своей сестры Энни и узнать что-нибудь о происхождении Робина, — а уж потом я тебя прощу.

— И тогда я умру спокойно.

Ритсон собирался начать свой рассказ, но тут снизу донеслись молодые жизнерадостные голоса.

— Отец, ты спишь? — спросил Робин, стоя на нижней ступеньке лестницы.

— Нам пора отправляться в Ноттингем, если мы хотим вернуться сегодня вечером, — добавил Аллан Клер.