Род человеческий. Солидарность с нечеловеческим народом
Шрифт:
Свидетельства травматического Отсечения отношений между человеческими и нечеловеческими существами прячутся повсюду на глазах у всех в постаграрном психическом, социальном и философском пространстве. Разница между современностью и глубокой досовременностью (палеолитическими культурами) заключается в том, что сложные технологические инструменты и современная наука открыто говорят нам, что Отсечение происходит за счет действительно существующих в биосфере существ и их отношений. Мы имеем дело со становлением вида, с осознанием того, что мы – люди, населяющие планету, и это происходило по мере развертывания внутренней логики Отсечения, что до сих пор в этом осознании и в понятии «человека» содержались серьезные сбои и искажения. Мы люди в той мере, в какой каждое качество человеческого бытия отсечено от центральной, нейтральной сущности, которую просвещенческий
Межпоколенческая передача травмы представляет собой обширную тему в психоанализе. В 2001 году можно было наблюдать, как в нью-йоркских торговых центрах (после атаки на Всемирный торговый центр), стоя в очередях к Санта-Клаусу, родители крепко сжимали своих детей из чувства страха, а не любви [19] . Внуки жертв Холокоста страдают от психологических проблем, обусловленных травмами двух предыдущих поколений. История вещи – не что иное, как архив всех чрезвычайных происшествий (чья изначальная форма – это травма), которые происходят с вещью. Глубоко в структуре вселенной находятся похожие на кровоподтеки сцепления глобального микроволнового фона, которые, как полагают отдельные ученые, представляют собой результат первобытного «столкновения пузырей» двух или более вселенных. Наши научные инструменты говорят нам то же, что и древние сказания: люди и нелюди тесно взаимосвязаны. Но наши способы игры и наша речь говорят о другом. Сплав этих двух противоречивых планов (что мы знаем и как мы говорим и ведем себя по отношению к нечеловеческим существам) должен положить начало огромному социальному, психическому и философскому всплеску.
19
Gerald M. Fromm, ed., Lost in Transmission: Studies of Trauma Across Generations (London: Karnac Books, 2012).
Возможно, меланхолия так распространена среди эстетов, потому что мы несем с собой груз постоянно проигрываемой на протяжении 12,5 тысячи лет травмы, полученной в результате Отсечения. Вероятно, именно поэтому Адорно отмечает, что истинный прогресс будет выглядеть как регресс для по-детски неравнодушного, рыдающего вместе с наказанной лошадью человека, такого как Ницше, в приводимом у него примере [20] . Люди действительно от чего-то отчуждены, но не от какой-то стабильной, безликой основополагающей сущности – это мифическое чудовище, нарост Человека с большой буквы «М» (и его жуткая призрачная тень, несчастный Musselmaner из Освенцима Примо Леви, который просто живет, а не выживает в каком-то значимом смысле), есть лишь один из побочных продуктов логики Разрыва. Отчуждение – это трещина в социальных, психических и философских связях с биосферой, гиперобъект, переполненный триллионами составляющих его существ. Наша история отчуждения сама по себе представляет собой отчужденный артефакт Отсечения! Мы были отчуждены не от согласованности, а от несогласованности.
20
Theodor Adorno, “Progress”.
Мир виновника травмы изрядно истощен. Отсеченный испытывает то, что один психоаналитик описывает как пустынный ландшафт – показательная картинка чрезмерной интенсивности логистики постнеолитического агрокультурного общества [21] . В «Роде человеческом» станет очень важным, что логистика – это рецепты, то есть алгоритмы. Алгоритм – это автоматизированный человеческий «стиль» в самом широком смысле, в котором он употребляется в феноменологии. Стиль – это общий внешний вид кого-то, а не только тех частей, которые у вас под контролем; не выбор (безусловно, не выбор моды), но образ, которым кто-то являет себя, причем не только в визуальном смысле, но и во всех физических (и других) смыслах. Стиль – это прошлое, внешний вид – это прошлое, факт, имеющий глубокие онтологические причины (как мы увидим). Таким образом, алгоритм представляет собой снимок прошлых серий образов человечества сродни музыкальной партитуре. Алгоритмы, которые определяют биржевую торговлю, означают, что капиталистический обмен захвачен прошлым: независимо от того, насколько быстро он происходит,
21
Fromm, Lost in Transmission, 46–48.
Алгоритм – это автоматизированное прошлое: прошлое, «возведенное в квадрат», если хотите, потому что явление – это уже прошлое. «Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых» [22] . Управлять обществом (или чем-либо еще) исключительно алгоритмическим образом – значит погрязнуть в прошлом. Самоуправляемые автомобили будут запрограммированы так, чтобы спасти водителя или пешеходов в случае аварии: каждый режим будет отражать прошлое состояние человеческого стиля – вождение будет схвачено прошлым. Посттравматическое стрессовое расстройство (ПТСР) – это, очевидно, автоматизированное поведение человека в результате травмы, которая образовала дыру в психике жертвы. Жертва ПТСР захвачена прошлым вдвойне. Белое западное человечество застыло в прошлом по отношению к нелюдям.
22
Karl Marx, “The Eighteenth Brumaire of Louis Bonaparte,” in Later Political Writings, trans. Terrell Carver (Cambridge: Cambridge University Press, 1996), 32; Карл Маркс, “Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта”, в: Карл Маркс и Фридрих Энгельс, Сочинения, т. 8 (Москва: Государственное издательство политической литературы, 1957), 119.
Работая с жертвами военных травм, аналитики утверждают, что те, кто причинил эти травмы, пересекли границу жизненно важных и жизнеутверждающих идентификаций и перешли в мир, где правит влечение к смерти [23] . Травма переживается как пробел в памяти, где влечение к смерти защищает жертву от интенсивности травмы. Отсеченный поселяется в буквальной и психической (и философской) пустыне, из которой исчезли связность и смысл. В Книге Бытия мир земледельцев изображается как прах, в котором работники трудятся с великой болью, в то время как доагрокультурный Эдем с его богатыми возможностями навсегда закрыт. Неизбежность этого закрытия сама по себе служит симптомом агрокультурной программы, обусловленной влечением к смерти, которая, подобно избирательной амнезии, влечет за собой невозможность непосредственно испытать травматическое Отсечение и, следовательно, невозможность его преодолеть и разрешить. Этим объясняется, почему попытки сделать это считаются детскими, регрессивными или нелепыми, – именно потому, что они уместны.
23
Fromm, Lost in Transmission, 46–48.
Солидарность неминуемо приводит к тому, что психическая, социальная и философская сущности человека сопротивляются Отсечению. Это не так сложно, как кажется, потому что для базового симбиотического реального не требуется человеческой мысли или психической деятельности. Западная философия так долго твердила себе, что люди, в частности человеческая мысль, наделяют вещи реальностью, что этика или политика, основанная просто на том, чтобы позволять чему-то реальному воздействовать на нас, звучит как абсурдная или невозможная. Солидарность, мысль и чувство, а также физическое и политическое состояние, в своем приятном смешении со-чувствования и со-бытия, явления и бытия, феномена и вещи, активного и пассивного, кажется не просто указывающей на это неразрывное реальное, но и возникающей из него. Солидарность – это очень приятное, волнующее чувство и политическое состояние, причем самое дешевое и доступное, потому что она зависит от базового, существующего по умолчанию, симбиотического реального. Поскольку солидарность настолько дешевая и всеобщая, она автоматически распространяется на нелюдей.
Кроме того, солидарность перезапускает темпоральность. Солидарность подразумевает освобождение от схваченности прошлым и вступление в вибрирующую сейчасность
Конец ознакомительного фрагмента.