Роддом, или Жизнь женщины. Кадры 38–47
Шрифт:
И значит, всё ещё возможно.
Кадр сорок четвёртый
Непонятное ощущение
Была суббота. Татьяна Георгиевна решила остаться дома. Сегодня ответственный дежурный – Родин. В обсервации – Поцелуева. Да и, в конце концов, руководящая работа – это в том числе умение делегировать полномочия! Плох тот генерал, который не доверяет своим офицерам и солдатам. Если что, тьфу-тьфу-тьфу, вызовут. Но нет ни одного «если что», с каковым не могли бы справиться рыжий добряк-весельчак Родин и его боевая подруга Засоскина. И почему всё время на какие-то военизированные сравнения тянет? Самая мирная работа: родовспоможение.
Да
– Да всё ты врёшь! – отвечала она ему, сдвигая брови.
– Вру? – смеялся Сёма. – Вот ты же себя не видишь каждую секунду в зеркале! А ты сейчас точно такую же мордочку состроила, как Муся. Одну из миллиона мордочек. Ты же на себя в зеркало смотришь, как все бабы, – с сосредоточенным выражением лица. Но красота – это не только черты! Это динамика, живость… То, что и называют обаянием.
Панин нащёлкал запредельное количество фотографий. Он даже печатал их! Отсылал секретаршу с флешкой в ближайшую контору. И толстых фотоальбомов с Мусиными изображениями было уже в штабель. Как-то раз Татьяна Георгиевна взяла один из альбомов (а кто альбомы покупал? кто фотки вставлял? неужто тоже Сёмина секретарша?) и наткнулась на чёрно-белую фотографию, потёртую, с оторванным уголком. На неё смотрела наивно-удивлённая, лукаво-простодушная, невыносимо щенячья-радостная и одновременно мудро-печальная Муся, в распахнутых глазах которой читались тысячи чувств и мыслей.
– Панин, скажи, она роскошная! Вот объективно скажи, как отстранённый зритель, а не как чокнутый папаша! – подсунула она ему фотографию.
– Она? – Сёма хитро прищурился. – Она – совершенно роскошная. Говорю объективно, – рассмеялся он.
– А ты где так фотографию успел затаскать? Или теперь специально старят для пущего бандитского понту?
– Танька! Это твоя фотография! В нынешнем Мусином возрасте. Я её сто лет назад спёр из альбома твоей мамаши.
– Да? – удивилась Мальцева.
– Там на обороте год есть, и чернила уже поплыли.
Татьяна Георгиевна перевернула фотографию.
– Действительно я. Мне казалось, она совсем на меня не похожа.
– Будем надеяться, обойдётся внешним сходством! – слегка иронично прокомментировал Панин, аккуратно забирая у Татьяны Георгиевны фотографию, как величайшую драгоценность. После чего сам осторожно вставит её обратно в окошко альбома.
– Ты знаешь, только сейчас подумала: я очень похожа на свою мать.
– Неправда! – чуть не подскочил Панин. – Потому я и говорил, что красота – это не только черты, а ещё и мимика, жесты. Улыбка… Я ни разу не видел твою мать улыбающейся! А ты и Муся – хохотушки.
– Возможно, в младенчестве и моя мать была хохотушкой. Кто ж теперь знает? Но ты прав. Улыбалась она редко. Настолько редко, что я почти никогда и не видела её улыбки. Для своих. Только в гостях и по делу. Мать моя жила недовольная всеми и вся. И, умирая,
– Угу? – вопросительно промычал он.
– Я не выгляжу недовольной этим миром?
– Ты выглядишь очень по-разному. В каждый текущий момент, немедленно сменяющийся другим. В тебе, как и в Мусе, миллионы оттенков. Застывшей формы под названием «Мать твоя!» в вас нет, успокойся. Вы слишком деятельны для этого. Иногда, пожалуй, слишком. Особенно некоторые взрослые девочки! – подмигнул он Мальцевой, не отрываясь от помешивания манной каши.
И он был очень хорош! Чёрт возьми, Панин был просто обворожительно хорош в фартуке, у плиты. Замминистра, ёлки-палки! Он совершенно чудесный мужик. И энергии – хоть отбавляй! Как будто омолодили его эти роды… Дом строит. Продал своё однокомнатное холостяцкое гнездо. Купил участок в ближнем коттеджном посёлке – и строит дом. Домину! Показывал проекты. Радуется, как дитя. Дом называет «наш». Похоже, он решил, что всё раз и навсегда определено и превратилось в застывшую форму. Хотя сам только что о текучести… Решил самостоятельно, без разговоров. И без печатей сам для себя и узаконил. А что решила она? Она ничего не решила… Всё-таки какой мерзкий запах у манной каши!
– Сёма, я терпеть на могла и не могу манную кашу. Вот и сейчас я с трудом сдерживаю рвотный рефлекс!.. А Муся может это жидкое дерьмо литрами засасывать!
– Папина дочка! – с гордостью произнёс Панин. – Всё! – Он снял фартук. – Папа каши наварил, вам на целый день хватит. Папе надо на работу. А потом папа заедет на стройку! Надо быстрее заканчивать и переезжать из этой тесной клетушки.
– Это не клетушка! Это моя квартира!
– Успокойся, я не собираюсь её продавать!.. – Он внимательно посмотрел на Мальцеву. – Танька, это выражение лица на всех языках мира означает: «А ты и не можешь её продать, старый козёл! Это – моя квартира!» Успокойся. Твоя. Это всего лишь фигура речи. И… – Панин запнулся и тихо добавил: – Я никаким образом не посягаю на твою независимость. Я просто счастлив, что ты рядом. Это всё. Поступай, как считаешь нужным.
– А как я считаю нужным?
Сёма улыбнулся.
– Ну вот опять Мусечкино выражение личика!.. Если я скажу тебе, как я считаю нужным, – ты поступишь с точностью до наоборот. Что-что, а детские повадки мне прекрасно известны!
– Мог бы и не напоминать мне, что у тебя куча детей не от меня!
– О господи! Танька, и в мыслях не было! Я имел в виду только тебя. Тебя и Мусю. Сама себе выдумает, сама накрутит, сама обидится – на себя же. А я – виноват.
Он дурашливо махнул рукой, нежно чмокнул Мальцеву в щёку. На цыпочках зашёл в комнату, чтобы поцеловать спящую дочь, хотя Татьяна Георгиевна грозила ему кулаком:
– Не буди лихо, пока оно!.. Ну всё, забурчало! Теперь мне и кофе спокойно не попить!
Но Панин уже выскочил за дверь.
Татьяна Георгиевна искупала Мусю, ворча, что папа и няни её явно перекармливают, отнесла в комнату, одела и отправилась на кухню варить кофе. Она собиралась сегодня весь день провести с дочерью. Как положено. Нарядить, прошвырнуться с ней по магазинам. Сходить в парк. Взять с собой фотоаппарат. Не всё только Сёме… В общем, вести себя так, как ведёт себя любая порядочная, нормальная, прикованная к дитяте «онажемать!».