Родимая сторонка
Шрифт:
Не сходя с крыльца, Тимофей глядел исподлобья на сыновей помутневшим взглядом, выжидая чего-то. Мать спустилась с крыльца, спокойно приказала снохе:
— Неси воды.
Когда Василий, вырвавшись из рук Елизара, кинулся с колом на Мишку, она ловко ухватила его за ногу, и тот ткнулся лицом в траву.
Подбежала Таисья и вылила мужу на голову полведра воды. Он сел и заплакал, жалобно моргая глазами.
— Это как же?! Родной брат, а?! Руку на меня поднял! Н-ну, Мишка, я тебе этого не забуду. Ведь родной, а с кулаками
Пока бабы уводили Василия домой, Мишка невесть с чего полез драться на Алешку. Должно быть, из-за того, что тот удерживал его давеча от драки с Василием.
Но за Алешку вступилась взявшаяся откуда-то Парашка. Закрыв его собой, как курица цыпленка от ястреба, она встретила Мишку таким визгом и так жутко посмотрела на него своими цыганскими глазами, что тот попятился. А потом побрел прочь, держась за изгородь.
— Тимофей Ильич! — в пьяном восторге кричал уже с дороги Елизар, подражая командиру. — Дисциплины не вижу! Почему такая распущенность? Кто здесь у вас командир?
И хохотал, вскрикивая:
— Ой, не помереть бы со смеху!
Тимофей с крыльца говорил свату со сватьей:
— Уж вы извините, гости дорогие! Не привыкли у меня к вину ребята. Не умеют во хмелю себя соблюдать.
Уйти от отца Василий задумал еще с весны, да все не решался заговорить с ним о разделе; крутенек характером и тяжел на руку был родимый батюшка, коли не в час ему слово молвишь.
Но чего трезвый не скажет, то пьяный развяжет. Так и случилось с Василием в праздник. А на другой день, проспавшись, понял он, что ходу назад теперь нет. И когда начал отец суровый разговор с ним о вчерашней ссоре, Василий, головы не поднимая, сказал сухо:
— Давай, тятя, расходиться.
Отец умолк, оторопело глядя на него покруглевшими глазами. Опустившись на лавку, визгливо кашлянул, полез растерянно всей пятерней в бороду.
В доме сразу стало тяжело и тихо, как при покойнике. Мать, опершись на ухват, молча плакала около печи, Таисья с каменным лицом бесшумно убирала со стола; даже Мишка с Алешкой и те присмирели, забравшись с ногами на голбец.
Ни на кого не глядя, Василий оделся и сходил за уполномоченным деревни Синицыным.
— Ты уж, Иван Михайлович, будь у нас свидетелем при разделе, чтобы все справедливо было, по-хорошему… — говорил Тимофей, наливая ему рюмку вина.
Выпив угощение, Синицын вытер густые черные усы ладонью и неожиданно выругал всех:
— Не дело задумали! Чего бы вам не жить пока вместе-то? Али бабы взбаламутили?
— Хочу сам хозяйствовать! — заявил Василий.
Невесело усмехаясь, Синицын пожалел его:
— Ужо хватишь горького до слез!
Пока переписывали и оценивали имущество, споров не было. Но когда начали делить его по душам, Василий с обидой и гневом сказал отцу:
— Не по совести, тятя, поступаешь! У меня баба на сносях, а ты мне две доли
Синицын шевельнул усами, пошутил горько:
— Надо было поспешать ей к разделу-то.
И строго объяснил:
— На младенцев, которые в утробе, ни имущества, ни земли не полагается.
А отец чужим голосом сказал:
— У меня вон еще двое, кроме тебя. Об них я тоже думать должон.
Василий сел на лавку придавленный, опустив голову. Больше он ничего не говорил и уже безучастно следил за разделом. Не споря, согласился взять старого Бурку, корову, лес на избу, амбар, старый плужок и борону.
Выходило — новому хозяину и жить негде, и скотину некуда девать.
Только сейчас понял Василий, что затеял не шутейное дело. Взглянув на плачущую Таисью, еще ниже опустил голову.
Составили раздельный акт. С отчаянной решимостью Василий подписал его первым.
— Ну вот, — вставая, угрюмо сказал Синицын, — еще бедноты в деревне прибавилось.
И вышел из избы, не прощаясь.
Утром Василий, осунувшийся за ночь от новых дум и забот, долго сидел в углу на голбце, не говоря ни слова, как чужой. За завтраком, чувствуя, что ест не свое, хлебнул две ложки супу и вылез из-за стола.
Когда отец тоже поднялся с лавки и начал собираться в лес рубить жерди, Василий вдруг совсем мирно сказал ему:
— Я, тятя, уехать надумал. Сказывают, народу нонеча много требуется в отъезд, заводы строить…
Мишка с Алешкой разом положили ложки и, разинув рты, с любопытством и завистью уставились на брата, а бабы так и оцепенели. Тимофей присел рядом с Василием, хмуря в раздумье лоб.
— Насовсем али как?
— Там видно будет. Как поживется. Может, и насовсем.
— Не думаешь, стало быть, хозяйствовать?
Василий криво усмехнулся.
— С чем хозяйствовать-то? Ни избы, ни двора. Пока обзаведешься, грыжу наживешь.
— Пошто делился тогда?
Василий промолчал.
— Один поедешь али с бабой?
Просительно заглянув отцу в лицо, Василий неуверенно сказал:
— Кабы твое согласие, пусть бы Таисья у вас пожила пока…
— А поедешь-то с чем?
— Хлеба мешка три продать придется, а то корову…
Подпоясывая холщовый пиджак кушаком, Тимофей выругал сына:
— Только худые хозяева хлеб с осени продают. Да и корову отдавать нельзя — она стельная.
И плюнул сердито на пол.
— Эх вы, ума своего еще не нажили, а в хозяева лезете!
Заткнул топор за кушак, надел варежки.
— Гляди сам! Тебе жить.
Уже берясь за скобку, сказал потеплевшим голосом:
— Денег я тебе на дорогу могу, конечно, дать. Вышлешь потом, ежели заработаешь. Или хлебом отдашь. А баба пускай у нас пока поживет…
Но только сунулся в дверь, как Мишка выскочил из-за стола весь красный, с загоревшимися глазами.
— Тять, пусти и меня с Василием!