Родина электричества
Шрифт:
Около иконы сидела усохшая старушка ростом с ребенка и невнимательно смотрела на меня темными глазами; лицо и руки ее были покрыты морщинами, точно застывшими судорогами страдания, во взгляде был зоркий ум, прошедший такие испытания жизни, что старушка, наверно, знала про себя не меньше целой экономической науки и могла бы быть почетным академиком.
Я спросил у нее:
– Бабушка, зачем вы ходите молитесь? Бога же нет совсем, и дождя не будет.
Старушка согласилась:
– Да и наверное, что нету, - правда твоя!
– А на что вы тогда креститесь?
–
– Да и крестимся зря! Я уже обо всем молилась - о муже, о детях, и никого не осталось - все померли. Я и живу-то, милый, по привычке, разве по воле, что ли! Сердце-то ведь само дышит, меня не спрашивает, и рука сама крестится: бог - беда наша... Ишь убытки какие - и пахали, и сеяли, а рожон один вырос...
Я помолчал в огорчении.
– Не молитесь, бабушка, лучше никому. Природа не слышит ни слов, ни молитвы, она боится только разума и работы.
– Разума!
– произнесла старуха с ясным сознанием.
– Да я столько годов прожила, что у меня разум да кости - только всего и есть! А плоть давно вся в работу да в заботу спущена, по мне и умереть-то мало чему осталось, - все уж померло помаленьку. Ты погляди на меня, какая я есть!
Старуха покорно сняла платок с головы, и я увидел ее облысевший череп, растрескавшийся на составные части костей, готовые развалиться и предать безвозвратному праху земли скупо скопленный терпеливый ум, познавший мир в труде и бедствиях.
– Придет зима, я и соседу пойду поклонюсь, - сказала старуха, - и у богача в сенцах поплачу: все, может, пшена подживусь до лета, а летом уж погибелью своей буду отплачивать - за мешок полтора мешка, да отработки четыре дня, да почету ему на пять мешков... Разве мы богу одному только кланяемся - мы и ветра боимся, и гололедицы, и ливня, и суши, и соседа, и прохожего человека, - и на всех крестимся! Разве мы не молимся оттого, что любим! Нам и любить-то нечем уж!
Я отошел прочь от старухи, наполненный скорбью и размышлением. Толпа народа начала собираться с отдыха, и весь крестный ход, молившийся о дожде, направился назад на деревню. Осталась лишь одна старуха, говорившая со мной.
Старуха желала еще немного передохнуть, и все равно бы она теперь не поспела идти за людьми на своих детских маленьких ногах, когда народ пошел спешно, по-деловому, и сам поп уже шагал в штанах.
Увидев ее состояние, я поднял старуху к себе на руки и понес ее к деревне, как восьмилетнюю девочку, сознавая всю вечную ценность этой ветхой труженицы.
В деревне у одной попутной избушки старушка сошла с моих рук. Я попрощался с нею, поцеловал ее в лицо и решил посвятить ей свою жизнь, потому что в молодости всегда кажется, что жизни очень много и ее хватит на всех старух.
Верчовка оказалась небольшой деревней - дворов не более тридцати, но исправных изб в ней было мало; жилища обветшали и уже загнивали нижними венцами срубов в земле. Военный империализм, прошедший по всему миру, сделал все видимое, все добытое, устроенное и сбереженное поколениями тружеников похожим на погост.
Мальчик, чей-нибудь внук или племянник,
Английский двухцилиндровый мотоцикл фирмы "Индиан" был врыт в землю на полколеса и с ревущей силой вращал ремнем небольшую динамо-машину, которая стояла на двух коротких бревнах и сотрясалась от поспешности работы. В прицепной коляске сидел пожилой человек и курил цигарку; тут же находился высокий столб, и на нем горела электрическая лампа, освещая день, а кругом стояли подводы с распряженными лошадями, евшими корм, и на телегах сидели крестьяне, с удовольствием наблюдавшие за действием быстроходной машины; некоторые из них, худые по виду, выражали открытую радость: они подходили к механизму и гладили его, как милое существо, улыбаясь при том с такой гордостью, точно они принимали участие в этом предприятии, хотя сами были нездешние.
Механик электростанции, сидевший в мотоциклетной коляске, не обращал внимания на окружавшую его действительность: он вдумчиво и проникновенно воображал стихию огня, бушующую в цилиндрах машины, и слушал со страстным взором, как музыкант, мелодию газового вихря, вырывающегося в атмосферу.
Я громко спросил у механика, зачем он работает сейчас впустую, ради одной лампочки на столбе, и зря тратит топливо и машину.
– Не зря, - равнодушно сказал механик; он вышел из прицепа и попробовал ладонью подшипник у динамо-машины - около большого самодельного деревянного шкива, которым она вращалась.
– Не зря, - сообщил механик.
– Мы работаем вечером, а сейчас мы только пытаем машину и крутим ее впрок, чтоб все части у нее пригартовались и привыкли друг к другу. И перед проезжим народом нам надо похвастаться - это, стало быть, будет агитация. Пусть люди любуются!
В словах механика об опытной работе установки было дельное соображение, потому что мотоциклетный мотор был старой машиной, пережившей дороги войны, и некоторые заводские части, наверно, в нем заменили деталями, сделанными в местной кузнице от руки, и нужно было эти части испытать и дать им приработаться.
Я молча изучил устройство электростанции, не обращаясь более к задумчивому механику. Под сиденьем мотоцикла я прочел номер машины: Е-0-401; а под тем номером имелась еще мелкая английская надпись, означавшая в переводе воинскую часть: "77 британский королевский колониальный дивизион".
Провода от электростанции на деревню шли под землей, в глухом кабеле, и вечером, должно быть, торжественно сияли окна деревенских избушек, охраняя от тьмы революцию.
Механик подошел ко мне и протянул кисет с табаком.
– Покури, лучше будет, - сказал он мне.
– Что смотришь? Наверно, на молотилке работал и думаешь, что в моторах понимаешь?
– На молотилке мне работать не приходилось, - ответил я и сам спросил деревенского машиниста: - Чем топите машину?
– Хлебным спиртом, чем же, - вздохнув, сказал механик.
– Гоним самогон особой крепости, тем и светим.