Родина

Караваева Анна Александровна

Пластунов вдруг сделал ему знак помолчать и подошел поближе к двум беседующим, которые стояли к ним спиной.

— Узнал, узнал, — насмешливо и в нос говорил Алексей Никонович, небрежно кивая на стену. — Это бригаду Челищевой изобразили. Без году неделя, как она здесь, и уже нате-ка, красуется! Видишь, Мамыкин?

— Вижу, — отвечал Мамыкин, оправляя сиреневый галстук. — Хитрая девчонка, должно быть!

— А это еще что-о?! — возмущенно протянул Алексей Никонович. — Смотрите, какую богородицу с младенцем

нам показывают!

Выпятив румяные губы, он прочел вслух:

— «Настя Кузьмина с сыном».

Женщина из Сталинграда, Анастасия Кузьмина, смотрела со стены полными слез глазами. На левой ее руке лежала головка ребенка с темными пушистыми волосиками, а правой рукой мать прижимала к себе детское тельце, хрупкость которого ощущалась под складками жиденького пестрого одеяла. Печальным раздумьем дышала каждая черта ее осунувшегося лица с пятнами румянца. В глубине, в багровой дымке, чернели железные остовы конструкций, а под ними пылали дуги электродов, белой каленой мошкарой летели вверх искры. Мать кормила ребенка. Она вышла к своему ребенку из жаркого воздуха электросварки.

Не вникая в содержание картины, Алексей Никонович продолжал говорить самоуверенным тоном:

— Вот здесь сталевар своего товарища поздравляет, — это бывает, это правда. А эта тоскующая мамаша с растрепанной головой — разве это наш стиль?.. И кому это нужно, Мамыкин, а?

— Это нужно потому, что тоже правда, — вмешался Пластунов. — Вот как оно бывает, товарищ Тербенев: у женщины горе большое, а она, покормив ребенка, все-таки работать пойдет и будет стараться изо всех сил. Так сейчас миллионы людей живут, — и Пластунов, отмахнувшись, отошел вместе с художником.

После всех подошли к портрету Глафира Лебедева и Анастасия Кузьмина.

— Слыхала ты, как Пластунов-то понадеялся на тебя: работать, говорит, пойдет. Потому мы тебе и сочувствуем! Да подбодрись ты, Настя!.. Вон Соня Челищева идет!

— Что случилось? — забеспокоилась сразу Соня.

— Да вот Настя у нас все тоскует… — заговорила Глафира. — Вы, Сонечка, девушка молоденькая, вы всей муки материнской представить себе не можете. На картинке-то ее очень правильно изобразили: Настя ведь каждый день плачет, когда сына кормит…

— Плачет? — повторила Соня, поднимая брови и вопросительно глядя на Анастасию. — Почему же вы плачете, Настенька? Ведь ребенка приносят к вам в назначенный час.

— Ох… Душа у меня болит, когда я его от груди отрываю. Он еще слабенький, кушать быстро не может, а я тороплюсь… Вы все, может быть, ждете меня… и сердитесь, что я… — и Кузьмина, окончательно запутавшись, опустила голову.

— Что вы, Настенька! — горячо сказала Соня. — Да разве мы могли бы из-за ребенка сердиться на вас?

Соня кивнула на портрет и вдруг, вспыхнув до корней волос, подумала:

«Вот, значит, почему у ней часто работа

на месте стояла!..»

— Настенька, милая, я очень, очень вас прошу, — заговорила Соня и обняла Кузьмину, — никогда не думайте так! Кормите малыша и не смейте торопиться… Ах, какая же вы чудачка! Ведь когда вы будете уверены, что он вполне насытился, у вас настроение сразу поднимется…

— И работа ладнее пойдет, — добавила Глафира.

— Да, уж это, конечно… — произнесла, облегченно вздыхая, Кузьмина и подняла на Соню ясные, робко улыбающиеся глаза.

Вдруг раздался чей-то свист. Соня увидела, что свистел Сережа Возчий. Его лисья мордочка, юркая фигурка и резкий, хохочущий голос выражали самое неприкрытое злорадство.

— Наша знаменитая стахановка Юлечка прибыла полюбоваться на свой портретик… фью-ю-у!

— Просим, просим! — глупо закричала завитая, как ангел, Верочка Сбоева и хлестко захлопала в ладоши.

Кругом хохотали и острили. Навстречу Соне быстро шла Юля, дрожащая, бледная, с блуждающим взглядом.

— Отстаньте вы от меня, бессовестные!

— Что здесь происходит? — повелительно крикнула Соня. — Сергей, почему ты свистишь, как хулиган? Почему Юля плачет?

— Да вот она, видите, не на свое место села, — сразу сбавил тон Сережа, указывая на акварель.

— А, вот в чем дело! — поняла Соня, вглядываясь в знакомое, но и необычайное лицо Юли на акварели.

Прекрасны были не только юные черты его и нежная прелесть красок, прекрасен был внутренний свет, который сиял в ее сине-фиалковых глазах. Казалось, розовые, как лепестки шиповника, уста ее готовились обрадовать людей какими-то словами и надеждами, которыми владела только она.

— Вот, скажите пожалуйста, сидит, как святая куколка! — шипела за чьей-то спиной Верочка.

— Зависть в вас говорит, гадкая зависть! — сразу возненавидя ее, крикнула Соня, будто бросаясь в бой. Ничего страшного не произошло. Что вы напали на Юлю Шанину? Смотрите, здесь наша учебная бригада электросварщиц. Мы еще только зарабатываем самостоятельность, а художник уже зарисовал нас, поверил нам, увидел наше будущее. По-ве-рил в нас, понимаете? И Юле он тоже поверил: она может быть такой, какой он ее нарисовал. И она будет такой. Верно, Юля?

— Да! Буду! — И Юля обняла Соню, смелея с каждым своим словом. — Да! Я буду такой, как Соня говорит. А вы думаете, что надо мной только издеваться можно?

— Юлька! Юленька! — раздался испуганный голос Ольги Петровны.

Тетка схватила было Юлю за руку, но девушка только улыбнулась.

— Ничего, тетя Оля, все разъяснилось.

— Ну… слава богу! — облегченно вздохнула Ольга Петровна. — Мы с Юлькой только на минутку разминулись. Я к киоску подошла, газированной воды с сиропом выпить. А мне говорят: «Кажется, вашу Юлю бьют!»