Родина
Шрифт:
Дмитрий Никитич рассказывал о тяжелой осени 1941 года, о «великом переселении заводов», о перебазировании промышленности на Урал, на восток, о том, как дружно работали люди уральского и эвакуированного заводов, как создавали грозные боевые машины, знаменитые «тридцатьчетверки», которые участвовали в освобождении Кленовска. Когда Пластунов начал рассказывать о вечере шестого ноября сорок первого года, когда в клубе Лесогорского завода на Урале люди слушали доклад товарища Сталина, вокруг землянки зашелестели шепотки, и наконец чей-то молодой, звучный голос взволнованно и сильно сказал:
—
Тут разом заговорили со всех сторон о том, как фашисты старались своим «толстым враньем» поколебать народ, как мерзкие их газетенки писали, что «мессеры» и «хейнкели» разбомбили все, все советские города, вплоть до Урала.
— А мы им, подлецам, не верили!
— Мы знали, что Москва стоит, как стояла, что Сталин в Кремле!
Среди шума и говора вдруг по-молодому взвился женский голос:
— Да мы и доклад товарища Сталина читали!
— Читали, читали! — подхватили со всех сторон.
— Каким же образом? — изумился Пластунов.
Седая женщина с бледным, худым лицом, на котором молодо блестели темные живые глаза, подошла ближе и сказала:
— Мы и газету с докладом товарища Сталина сейчас вам покажем!.. Эй, сынок… Гришу-ук! Поди-ка принеси!
Гришук, хрупкого вида подросток лет четырнадцати, с черными смышлеными глазками, побежал выполнять поручение, а мать стала рассказывать, как попал в Кленовск номер «Правды» с докладом товарища Сталина.
Десятого ноября мать послала Гришука в лес за валежником. В лесу Гришуку встретился «дяденька в полушубке и с револьвером за поясом», и подросток сразу догадался, что это партизан. Дяденька расспросил Гришука, что делается в городе, а потом серьезно, «как большому», предложил выполнить одно «очень важное поручение», которое, по его мнению, вполне по силам «такому бойкому парнишке, да еще пионеру». Партизан подал Гришуку номер «Правды» с докладом Сталина и сказал: «Вот, сбросили к нам с самолета праздничный привет с «Большой земли». Вот тебе доклад товарища Сталина, передай его слово верным людям. Покажи делом, что ты настоящий пионер, передавай газету из рук в руки, да следи, чтобы не попала в лапы фашистских палачей. Обещаешь?» Гришук ответил: «Обещаю. Честное пионерское!» Так он и сделал. Газета обошла многие и многие землянки и ходила до тех пор, пока совсем не изветшала.
— И что еще радостнее нам было, — продолжала женщина, которую звали Наталья Петровна Ковригина, — сотни людей доклад товарища Сталина читали, но никто не попался, все как один от врага тайну оберегали крепко и сохранили!
Вернулся Гришук и подал Пластунову завернутый в чистую холстинку исторический номер «Правды». Газета действительно до такой степени изветшала, особенно на сгибах, что многие слова и даже целые строки почти стерлись, их уже невозможно было прочесть. Бумага пропиталась едкими запахами сырости, дыма, керосиновых коптилок — запахами бедствия и человеческого горя. Но Пластунов смотрел на нее как на славное оружие, побывавшее во многих боях. Во взглядах людей, также устремленных на эту старую газету, Пластунов читал гордость и удовлетворение: «Да, вот видите, общим упорством и любовью мы сохранили
— Нет, милая Наталья Петровна, теперь мы поступим иначе: я предлагаю передать этот номер «Правды» на хранение в горком партии. Не так далеко время, когда восстановят в области музей, а там откроется новый отдел — история Великой Отечественной войны. Мы сдадим туда этот дорогой всем экспонат, сохраненный заботой многих советских патриотов. Вы согласны, Наталья Петровна?
— Согласна. Дарю! — торжественно произнесла женщина и вручила Пластунову газету.
Парторг со словами благодарности крепко пожал руку Наталье Петровне, а кругом захлопали, закричали «ура», как будто все это происходило не среди городских руин, битых кирпичей, ям и воронок, а в праздничном зале, полном цветов, огней и знамен. И стояли люди прямо и гордо, будто на отвоеванной высоте, откуда видны мирные дали и солнце, встающее во всей своей красе.
«Да, с такими людьми все сделаем, всего добьемся!» — подумал Пластунов.
«Работа наших агитпропагандистских бригад, — записывал дальше парторг, — помогает также собиранию сил, прежде всего вокруг завода: все новые и новые помощники, всех поколений, появляются на нашей заводской площадке. Для этих людей надо сделать все возможное в данный момент: обучить, накормить, одеть».
Дмитрий Никитич с удовольствием вспомнил, что Наталья Петровна привела с собой на завод целую компанию своих соседей и соседок.
«Чтобы обучение новичков и восстановление старых заводских и других кадров шло быстрее и плодотворнее, мы должны требовать от наших пропагандистов и беседчиков чуткости и умения прислушиваться к нуждам трудящихся, к их пожеланиям и помогать в претворении их в жизнь. Мы должны также шире привлекать к нашей работе городских хозяйственников. Следует больше рассказывать нашим людям, какую широкую помощь оказывает нам государство, какие, например, материалы, товары, продукты питания и т. д. разгружены в Кленовске или ожидаются в ближайшем будущем…»
В эту минуту в комнату постучал Челищев. Пластунов не без сожаления отложил в сторону материалы к предстоящему докладу.
— Слушаю вас, Евгений Александрии.
Челищев начал рассказывать о своих «служебных и душевных делах».
— И вот, Дмитрий Никитич, я пришел к вам за справедливостью. Вы видите, как болит у меня душа! Подумайте… Не вина моя, а беда, что тяжелая болезнь беспощадно выключила меня на целых два года из строя… Но, поверьте, я и моя семья испытали столько страданий… — Евгений Александрович задохнулся и расслабленно опустился на стул.
— Сочувствую вам от всей души, — мягко сказал молчавший все время Пластунов. — Мы готовы направить вас на лечение…
— Не надо мне лечения! Хватит! — страстно вскричал Челищев. — Я жажду работать! Но я считаю, что перенесенные мной страдания дают мне право вновь занять пост главного инженера завода.
— Вот в этом-то и заключается ваша ошибка, — спокойно и решительно прервал Пластунов. — В данном случае страдания — вовсе не довод, как бы ни тяжело было их переносить…