Родина
Шрифт:
— А его никто и не собирается терпеть, товарищ Косяков. Мне вся эта история известна.
— Очень рад, что известна, а все-таки вам должна быть небезинтересна реакция рабочего класса, товарищ парторг.
— Эта прекрасная реакция имеет для данного вопроса самое решающее значение, товарищ Косяков.
Сталевар встретился с живыми, внимательными глазами Пластунова, доверчиво взглянул на него, а потом сердито потер лоб.
— Возможно, Евгений Александрыч придет к вам с жалобой на меня, он ведь знал меня с малых лет. Прошу не думать,
— Да, именно так: заострить! — подхватил Пластунов. — Это слово уже летает в воздухе. Эта прискорбная история имеет общественное значение, и мы сделаем из нее свои выводы.
Только захлопнулась дверь за Косяковым, как позвонил Василий Петрович, который торопливо посвятил Пластунова во все подробности появления Челищева в «экспериментальной мастерской» и того, что произошло потом.
— Как опять не поделиться с вами, Дмитрий Никитич?.. Ребята зубы стиснули, работают, а на сердце у них тяжко: все-таки зеленые они еще, силенка не с нашу…
— Словом, приободрить их надо? — прервал Пластунов. — Я сейчас зайду к вам.
— Минуточку, Дмитрий Никитич. Наши новаторы, конечно, не должны знать, что я говорил с вами. Я звоню вам из завкома. Настасья Васильевна вот тут сидит и тоже советует, чтобы все было шито-крыто.
Пластунов улыбнулся в трубку:
— Не беспокойтесь, все будет как надо.
Дмитрий Никитич вошел в экспериментальную мастерскую с видом человека, завернувшего сюда мимоходом.
— Ну, как дела, уважаемые товарищи? — спросил он, окидывая юношей ласковым взглядом. — Но, вижу, вас только двое.
— Двое сдрейфили, — скупо ответил Игорь Семенов, и его худенькое лицо передернулось, как от оскорбления.
— Теперь силы пополам раскололись, — в тон ему добавил Игорь Чувилев.
— Почему «пополам»? — живо подхватил Пластунов. — Нет, на вашей стороне силы больше. Как вы думаете, например, на чьей стороне мы, партбюро, завком и вообще все передовые люди завода… ну-ка?
Чувилев и Семенов переглянулись. В глазах их засветилось то глубокое понимание происходящего, от которого, как от солнца, зреет воля и рождаются решения, ведущие человека вперед.
— Когда мы в подполье были, — заговорил Василий Петрович, — одна главная дума нас поднимала: товарищ Сталин о нас помнит, мы у него в сердце записаны! И мы становились смелее.
— Очень верно, — задумчиво произнес Пластунов. — Кто всей душой для Родины работает, все у Сталина записаны.
— Значит, и… мы оба? — тихо спросил Чувилев.
— Значит, и вы оба, — ответил парторг.
Чувилев помолчал, а потом медленно вздохнул и слегка
— Мы сделаем, Дмитрий Никитич!
— Мы обязательно сделаем! — подтвердил Игорь Семенов и привычным, легким движением пустил станок.
Евгений Александрович пришел домой чернее тучи.
— Где Соня?
— У себя, — испуганно ответила Любовь Андреевна. — А что случилось?
Но Челищев уже рывком распахнул дверь и вошел в комнату.
— Ты, дочь моя, пошла против отца! Ты покрываешь людей, нарушающих дисциплину, дезорганизаторов производства…
Он вдруг рухнул на стул и, зажав голову в ладонях, простонал:
— Вот, оказывается, для чего мы тебя так ждали в родной дом!
— Женя, Женечка! — громко заплакала Любовь Андреевна. Стакан воды, расплескиваясь, прыгал в ее трепещущих руках. — Выпей, мой дорогой, выпей!
— Не надо, ничего не надо! — словно капризный ребенок, отталкивая руку жены, вскрикнул Челищев и, закрыв глаза, схватился за сердце. — Весь завод знает, что дочь пошла против отца, весь завод!
— Перестань папа! Довольно! — вдруг звонким и напряженным голосом крикнула Соня.
Без кровинки в лице, она стояла, держась за край стола, тоненькая, прямая, как тростинка, готовая принять порыв холодного, злого ветра.
— Да, я пошла против тебя… Вспомни, сколько раз я убеждала, хотела спасти тебя от поражения! Заводу я могу смело смотреть в глаза. Я не стану просить: «Не беспокойте моего отца»! Нет, нет! Я защищаю новаторов и говорю: «Будем беспокоить моего отца, иначе он безнадежно отстанет, если не пойдет вместе с нами». Я не могу допустить, чтобы мой отец…
— Хватит уж вам, хватит! — раздался гневный голос няни.
Она решительно вошла в комнату, обняла Соню и прижала ее к своей высохшей груди.
— Что ты, батюшка, Евгений Александрыч, напустился на нее? Девчоночка на себя больше всех берет… Евгений Александрыч! Или у тебя уши словно трухой забиты! У меня твоего образования нету, а я и то понимаю: дочка сраму для тебя не желает!
— Перестань ты, нянька! — нервно оборвала ее Любовь Андреевна.
…Дальше оба Игоря уже не слышали: голоса Челищевых удалились в кабинет, над которым находилась комната Ольги Петровны и Юли, а те уже спали.
— Да-а… — раздумчиво протянул Игорь Семенов, отворяя дверь с лестничной площадки в общую комнату чувилевской «четверки». — Достается Соне из-за нашего дела…
— Ей потому и достается, — поправил Чувилев, — что она борется за это общее дело, иначе она не была бы Соней!
— Это верно, — вздохнул Семенов. — Но мне жалко Соню: из-за всех волнений она даже осунулась, а здоровье у нее уж не ахти какое.
— А вот посмотрим! — вдруг раздался снизу, из передней, раздраженный и резкий голос Челищева. — А вот посмотрим! Скоро приедет директор, который меня знает пятнадцать лет. Он реалист, математик, он выкинет все эти ваши фантазии, и все вы тогда увидите…