Родительская суббота (рассказы разных лет)
Шрифт:
К тому же нести бутылку домой – самому на понюх не достанется. А здесь, во дворе моего приятеля, на воле, под развесистым кленом – стол. Хозяева – люди свои. Потихонечку выпивай да балакай. Чего еще надобно?
Даже Валентина – жена моего приятеля, которая пьющих не жалует, – Тюрина привечает.
– Коля – молодец, – хвалит она его и жалеет. – Он – мученик, наш Колюшка…
– Такая свинья… – сразу вчерашнее вспоминает Тюрин. – Таких поросят приносит. И себе оставляем, и людям продаем. Золотая хрюша, кормилица. На нее надо молиться, а они ее за так отдают…
– Слава богу,
Тюрин довольно жмурится, только что не урчит. Его бутылочка охладилась, пока он трактор к своему двору отгонял, обмылся да рабочую спецовку сменил на легкую рубашку.
– Щи – это хорошо, – причмокивает Тюрин. – А я пока трохи выпью с ребятками.
«Ребятки» – то мы с приятелем, седоклокие. Дело вечернее. Почему не посидеть за столом в хорошей компании.
Выпив стопку, Тюрин разглаживает усы, а потом истово хлебает горячие щи. Хозяйка сидит рядом, подперев рукой полную щеку, и хвалит едока:
– Молодец, Коля. Рюмочку выпьет, хорошо покушает. Все бы так, по-умному.
Тюрина от еды пот прошиб. Он объясняет причину своего аппетита:
– Я с собой на работу брал харчей. Сала и хлеба. А подъехал с утра в бригаду, хлопцы там похмеляются, а закуски – ни у кого. Тут мое сало и подмели.
Тюрину уже немало годков, под семьдесят подпирает. А на вид еще крепкий. Работает в колхозе. Один со всего хутора. Остальных сократили да уволили, потому что от самого колхоза, в котором прежде было шесть хуторов, а земли – за день не объедешь, от прежнего теперь остались рожки да ножки. Но без Тюрина нельзя. Он – лучший сварщик в колхозе. А нынче все тракторы да комбайны – старье и утиль; Тюрин при них – доктор Айболит. Колесный трактор у него – персональный. Тележка на прицепе. Там – сварочный аппарат, баллоны. Вот и катается зимой и летом..
Нынче жаркий июль. Уборка. Хотя чего теперь убирать? Это прежде хлебные поля подступали к самому хутору. Нынче они далеко.
Тюрин щи дохлебал, взопрев. И тут же на столе объявилась просторная сковорода с рыбой. Поджаренные до розовой смуглоты ломтики тонули в желтизне и бели яичной мешанки, щедро сдобренной зеленью лука, петрушки, укропа. А рядом в миске – крошево помидоров, огурцов, болгарского перца, сладкого лука-«каба». Да еще – кислое молоко, сметана, пресные пышки.
Хозяйка присела рядом, сказав:
– И мы сразу поужинаем…
– А я не можу… – округляя глаза, отказался Тюрин. – Щей нахлебався… во… – показал он ладонью под горло.
– Ешь, Коля, ешь. Стопочку выпей и поешь. Ты – человек рабочий, тебе надо.
– Ну если со стопочкой… – согласился Тюрин.
Ему нравится такое застолье: хлебосольное, неспешное, без шума и ругани. И бутылка на столе словно не убывает. Хозяйка спиртного в рот не берет. Хозяин порой, для компании, лишь пригубит.
Да еще за столом – гость, человек заезжий, ему можно рассказать то, что другим давно уже известно. А рассказывать Тюрин любит.
– Работать буду еще двадцать годов! – решительно заявил он. – Двадцать!
– И все бесплатно… – подсмеялся мой хозяин. – На майские праздники пятьдесят рублей отвалили.
Но Тюрин его слушать не хочет, потому что речь – для меня.
– Двадцать лет буду работать, потому что… – загнул он палец. – Как только я уйду, мой заменщик… Я знаю, кто на мое место лезет. Он за месяц разобьет трактор и всю сварку погубит. Как тогда бригада будет работать? – вопрошал Тюрин, обводя нас, внимательных слушателей, строгим взглядом. – Они же всякий день кувыркаются, технику бьют, я их чиню. А если я бы кувыркался вместе с ними? Кто бы варил? А мой заменщик в первый же день закувыркается. Вот все и кончится. Так что надо работать.
Естественно, мы согласились: «Надо».
– Другое дело… – продолжил Тюрин, загибая второй палец. – Я уйду, и тогда хутору конец.
Приятель мой – поперечник, он любит справедливость и потому возражает:
– Ну да, помрем без тебя. Пуп земли!
Жена его, человек сердечный, – всегдашняя заступа:
– Вечно ты… Коля правильно говорит. Это у нас – машина. А другие?..
– Про других моя балачка… – подхватывает Тюрин. – Вы – не пропадете. Федя не пропадет, у него тоже «Нива», у Кравченки – «козел». И всё. Кому – в станицу, кому – в район. В магазин, хоть раз в месяц, всем надо. Вермишели, крупы набрать. А зубы лечить, в больницу?
Справедливые речи. От хутора до асфальта в станице – пятнадцать верст. Большую половину из них каждый день можно одолеть на тюринском тракторе: в кабине, на тележке. Тюрин никому не откажет, довезет до бригады. А там и станица – рукой подать: пешком ли, другой попуткой. Иного транспорта нет. Ребятишек в школу порой возят, но лишь посуху, в сентябре. А потом начинается грязь, гололед, снежные заносы. И тогда лишь трактор Тюрина потихоньку пробирается вечным путем своим. Он хлебца печеного привезет. И на кладбище едут в труской тележке, за трактором. Привычно.
Конечно, есть и третья причина: Тюрин – единственный кормилец своей немалой, но бестолковой семьи. Там сыновья – «бурлаки», там дочка с зятем, хоть и отдельно живут, но кормятся возле папки; там – внуки; там нет надежи даже на хозяйку. Но об этом – молчок. Все и без слов понятно, и нечего душу травить.
Застолье длится до темноты. Хозяева отлучаются по делам. Встретить скотину из стада, напоить, подоить, с молоком управиться. Иная живность требует вечерних забот. Утки да куры. И собак надо покормить, и кошек. Тоже своего просят.
Лишь мы с Тюриным за столом неотлучно, бутылка понемногу пустеет. Тюрин сыт и немного хмелен, всем на свете доволен. Слушаю его журливые речи, многие из которых слышал не раз. Про то, как на херсонской судоверфи варил он корпуса боевых кораблей и на каждый шов ставил личное клеймо. Ответственность! Они и сейчас, может, плавают, тюринские крейсера, нас охраняют. И про целину: как жили в палатках, как строили, как пахали. Рассказов много. Долгая жизнь. Тюрин стрижется коротко, «под машинку», но голова – седая. К вечеру устает. Будто и крепок еще, но годков немало. За шестьдесят далеко-далеко. Долгая жизнь. Есть что вспомнить. Тюрин балакать любит. Я слушаю, знаю, что сейчас он расскажет еще одну повесть: про себя и знаменитого директора Штепо.