Родительская суббота (рассказы разных лет)
Шрифт:
– Это у вас тараканы, а не у Савушки, – не сдавалась супруга. – Сколь рыбы губят. На Ремнево… Разве хорошо? Бомбу кинули.
– Какую бомбу? Настоящую, с самолета? – встрепенулся внук.
– Взрывпакеты, – разъяснил дед. – Городские какие-то приезжали.
– Погубили сколь рыбы, – охала бабушка. – Там завсегда серушка, это еще девчонкой помню. Всем хватало. И голубяне едут, и бузиновские едут, из города едут. Зимой и летом. А теперь доумились, все сгубили. Правду Савушка говорит. Такого и в голодные годы не было, чтобы рыбу губить. Удочкой, вершей, бредешком, нитяная сетчонка… А ныне… страсть божия: сетьми обставились, неводами цедят,
Мальчик знал старого Савушку, побаиваясь его, когда приходилось встречаться за хутором, возле речки. Среди вербовой да тополевой чащобы сгорбленный бородатый старичок появлялся неожиданно, пальцем грозил: «Много не лови. Не губи рыбу…» – и так же вдруг исчезал, словно и впрямь колдун. Но сейчас вспоминать об этих встречах было легко и вовсе не страшно. В теплом доме, под ярким светом, среди радужного разноцветья блёсен, мормышек, поплавков, переливчатых каучуковых рыбок, катушек, лесок, источающих запах речной воды, рыбьей слизи, чешуи, конечно же не могло быть страха, но грезилось, не могло не грезиться доброе лето.
Глухая протока. Низкие своды вербовых ветвей. Близкие берега – в непролазных зарослях куги да чакана. Лодка еле ползет, пробираясь в плавучей зелени. Здесь водится потаенная рыба линь. Удочкой ее не возьмешь. Малая сетчонка не тонет. Приходится лезть в воду, протаптывать, пробивать до дна подводные глухие дебри, чтобы сетчонка встала стеной возле камыша, в подножьях, в корнях которого кормится линь. А назавтра снова пробивались туда же, уходя от света в зеленую полутьму. Обмирало сердце, когда, увидев затонувший или колыхавшийся поплавок, дед говорил: «Там кто-то живет…» Говорил негромко, словно боялся спугнуть. И мальчик повторял за ним, а иногда успевал первым увидеть и сказать: «Там кто-то живет…» Поднимали сетку, и объявлялся – в золотистом мягком сиянии – губатенький линь, увесистый, как и положено драгоценному слитку.
Ловить красноперку в просторной заводи, на чистоплесе… Мальчик любил такие слова: «На чистоплесе. Верхоплавом идет». Или развести руками: «Отказала рыба… Молчит…»
Пусть «молчит», пусть «отказала», потому что ушла на глубь, к непогоде. Мальчик любил не улов, не добычу, но просто рыбалку: речную волю, разговоры да байки про хитрых щук, которые уходят даже из лодки; про озерных карасей, которым нипочем летняя сушь и безводье; про времена былые, о них вспоминала даже бабушка: «Какая была стерлядка, красивая, на солнушке аж горит… А потом – пропала. Покойник папа последние годы ее и не брал. Попадется, он поглядит на нее и отпустит: иди гуляй, родная». Вспоминали могучих осетров, севрюг да белуг, о которых нынче забыли. А в прежние времена приходили на становье к деду Харлану, тот говорил: «Выбирай…» На урезах, на привязи гуляли у берега, в светлой воде сказочные рыбы в золотистых шеломах да бляхах, словно витязи подводного царства.
Прошлого не вернуть. Но и теперь вокруг и рядом – вода, свежая зелень, ветер, шелест листвы, солнечное тепло, голоса птиц и молчание рыб, которые конечно же где-то совсем близко. И невеликий старичок с длинными волосами, в бороде, он вовсе не страшен, то появляясь, то исчезая в солнечном свете и в зеленых сумерках чащи. То появляясь, то исчезая…
– Да он уже спит… – негромко сказала бабушка. – Намучилось дитё… Рыбачок ты мой, рыбачок, – подняла она легкое тело и унесла на кровать, в который
– Упросил, наверное, – вздохнул дед. – Хочется. Он большую рыбу сроду не ловил. Он и малую-то не очень… А тут судак, сколь говорено…
– Ты уж подмогай ему, – попросила жена. – Нехай дитё порадуется… Такой уж худенький, в чем душа… Вроде и не болеет.
– Растет…
– Может, и так… Но другие вон – гладыри, а наш – кащелый.
Говорили о внуке, о дочери, о городском их, не больно ладном житье. А мальчик крепко спал, легко перейдя из благодатной яви в счастливый сон, где теплое лето, зелень и цвет просторного луга, прохладная сень деревьев, прозрачная вода, в которой медленно плывут и плывут нарядные красноперки, серебристая плотва, золотые лини, полосатые судаки, иные, неведомые рыбы.
Мальчик проснулся так же легко, как и заснул. Открыл глаза, словно и не было долгой ночи: лампочка светит, дед за столом сидит, шкворчит на печи, испуская сладкий дух, жареная картошка.
– Я уже будить тебя хотел. Поднимайся. Позавтракаем – и вперед.
Мальчика ветром из кровати выдуло.
– Не торопись, – сказал ему дед. – Успеем. Как следует подзакусим. Время позволяет.
Время и впрямь позволяло. Позавтракали, чаю напились, тепло оделись и лишь тогда вышли в ночь.
Было темно и звездно. Дворовая грязь была схвачена холодным утренником. На садовом столе и скамейках смутно белел иней.
– Минус два, – объявил дед, чиркнув спичкой у градусника. – Значит, давление поднялось, малек ушел вниз, а судак – за ним. Там мы его и возьмем.
– Возьмете, – провожала их хозяйка, – хворобу на свою голову. Померзнете на сухарь, а он потом школу будет пропускать. Побудьте чуток и ворочайтесь.
Шагали к лодке, к Дону, через спящий хутор, мимо темных домов. Даже собаки еще спали, не лаяли. Далеко вдали, за Доном и лесистым займищем, чуть брезжило, белело. Прихваченная морозом земля глухо отзывалась шагам. Деревянная лодка, скамейки ее были покрыты белым ворсистым инеем. Дед сгреб хрусткое снегово рукавицей, постелил на корму мешок, сказал внуку: «Садись». И поплыли.
Помаленьку светлело. Над лесом разгоралась заря, ясная, алая, отсвечивая розовым на редких облаках, на тихой воде. Весла и ход лодки разбивали розовую гладь, оставляя за кормой алую переливчатую зыбь. В желтых береговых камышах сонно прокрякала утка и смолкла. На придонских холмах, в займищном голом лесу, на просторной воде – предзимнее оцепененье. Нигде ни движенья, ни звука. Даже рыба на воде не играет.
Переплыли Дон наискось, на теченье. Подступил берег левый – лесистый, песчаный, с обрывистыми подмывами, с буреломом. Всякий год полая вода валит прибрежные тополя и вербы, выворачивая и оставляя надолго мешанину корней и ветвей.
У старика свои места, привычные и проверенные за долгие сроки.
– Здесь, под берегом, – глубь, – негромко объяснил он. – Три тони. От осокоря до дуба. Потом от обрыва до закоска. И третий – до Красного створа. Нынче холод, малек ушел на глубь, там потеплее. Судак – за ним.
Короткие, для зимнего лова, удочки налажены с вечера: катушка, сторожок, блесна. Узкий лепесток свиного сала – на крючок, туда же парочку рдяных навозных червей.
Дед, резко угребаясь, поднял лодку к началу первой тони, бросил весла и пустил блесну вниз.