Родник пробивает камни
Шрифт:
Вопрос озадачил Светлану. Что она могла сказать о себе в свои неполные восемнадцать лет, единственная дочь в семье, избалованная вниманием и лаской родителей? Товарищи? Все они сейчас дрожат перед очередным вступительным экзаменом в институт и зубрят с утра до вечера школьные учебники.
— Я просто… даже не знаю, что рассказать о себе. А что я сейчас чувствую, в словах передать не могу. Но я чувствую, будто лечу высоко-высоко и вижу то, что не видят другие, те, кто там, на земле… — Светлана замялась, взгляд ее остановился на рояле, стоявшем у глухой стены. — Разрешите, я вам что-нибудь сыграю? Может
Искренняя и почти наивная и мягкая задушевность, с которой были сказаны эти слова, тронули Кораблинова. Он легко, по-юношески, поднялся с кресла, открыл крышку рояля и взял с полки толстую кипу нот.
— Прощу. Выбирайте сами. С радостью выслушаю вашу музыкальную исповедь.
Из стопки нот Светлана выбрала «Лунную сонату» Бетховена и села на круглый вертящийся стул.
Кораблинов отошел от рояля и, прислонившись плечом к стене, со стороны вглядывался в выразительный и тонкий профиль Светланы. Что-то библейское проступало в ее светлой славянской красоте. Вот гибкие, длинные пальцы Светланы проворно пробежали по клавишам к басам, на мгновение замерли, взлетели вверх, снова плавно и воздушно-невесомо коснулись клавиш.
Первая часть сонаты разлилась умиротворением, пахнула на Кораблинова печалью неисполненных желаний. Закрыв глаза, он слушал. На какие-то минуты он забыл, что перед ним за роялем сидит юная девочка, которую он видит впервые. Перед глазами его расстилались туркестанские пески, над бесконечной волнистой зыбью которых монотонно, как сама тоска, как гудение проводов, заунывно выл ветер. А раненный в грудь молоденький боец эскадрона Харламов, над которым понуро склонил голову его верный конь, просил пить… Ему уже нельзя помочь, он наверняка умрет, но с его пересохших, посеревших губ, как мольба о спасении, слетает одно слово: «Пить… пить…» Ко рту Харламова подносят фляжку с теплой водой, он, тщетно стараясь приподняться на локти, жадно выпивает ее до дна и, обводя прощальным взглядом боевых товарищей, с трудом выговаривает: «Матери напишите… Под Саратовом… деревня Никольское…» Сказал, вытянулся и замолк.
Кораблинов открыл глаза. Проворные, гибкие пальцы Светланы теперь уже извлекали из рояля другие звуки. Грустное и монотонно-переливчатое адажио, с которого начиналась соната, незаметно и плавно сменилось светлым и игривым перезвоном колокольцев, в которых звучала радость и юное кокетливое веселье. И эта перемена в музыке отразилась на лице Светланы. Закусив нижнюю губу, она озорно и по-юному шаловливо, в такт аккордам, порывисто вскидывала голову, порхала пальцами по клавишам и словно всем своим видом хотела сказать: «Все равно будет так, как я хочу!..» Туркестанские пески, умирающий Харламов были захлестнуты музыкой, в которой нарастали и крепли мотивы борьбы, торжествующей радости и всепобеждающего триумфа человеческого счастья.
Закончив играть, Светлана еще некоторое время была во власти стихии, выраженной гениальным композитором в звуках. Молчал и Кораблинов. Ему было трудно представить, как могло это юное создание, еще не только не опаленное жизнью, но даже не испытавшее ее малейших превратностей и легких подножек, так тонко почувствовать клубящийся водоворот человеческих страстей, где в противоборство с солнечным восторгом вступают черная ярость и гнев,
Светлана закрыла папку с нотами и повернулась в сторону Кораблинова.
Не такой она теперь казалась Кораблинову, какой переступила порог его квартиры.
Ощущение собственной значительности, разбуженное «Лунной сонатой», еще не полная отрешенность от власти звуков, которые заставили ее забыть, что перед ней человек, от воли которого во многом будет зависеть ее дальнейшая судьба, делали Светлану старше.
— Не понимаю только одного — почему эту сонату назвали «Лунной»? Ничего лунного, тихого я в музыке Бетховена вообще не нахожу, — сказал Кораблинов.
— Как утверждают музыкальные критики, «Лунной» эту сонату назвал уже после смерти композитора немецкий поэт-романтик Людвиг Рельштаб.
— Но вы согласитесь, что лунного в ней ничего нет? Разве только в первой части, в адажио, — сказал Кораблинов, наблюдая за Светланой, лицо которой стало сосредоточенным и на лбу прорезалась еле заметная морщинка озабоченности.
Светлана устало улыбнулась и подняла на Кораблинова свои большие серые глаза. Ответила не сразу: боялась, чтобы ответ ее не показался Кораблинову смешным.
— Если бы мне предложили назвать эту сонату, я бы за основу взяла ее третью часть и назвала «Бурей»…
— Теперь мне понятно, почему вы обожествляете Шекспира и почему из стопы нот выбрали Бетховена. Где вы учились музыке?
— Дома… У меня хороший преподаватель. Он говорит, что я старательная.
— Это хорошо, когда человек старается, — вздохнув, сказал Кораблинов. — Вот только зря панику подняли перед третьим туром. Думаю, раз вы успешно прошли два тура, то уж третий рубеж нужно преодолеть на самолюбии.
— Не знаю почему, но в последние дни на меня навалился страх. А вот сейчас… Поговорила с вами, и я уже не так боюсь. — Светлана доверчиво улыбнулась, и ее тонкие пальцы пробежали по клавишам. — Хотите, я вам спою?
— Ради бога! — с нескрываемым восторгом ответил Кораблинов и развел руками, словно собираясь обнять Светлану.
— Мой одноклассник Юра Саватеев написал музыку на стихи одного студента, тоже выпускника нашей школы, а я эту песенку пела на выпускном вечере. Можно?
— Даже любопытно! Молодой поэт написал стихи, а друг ваш — музыку. Я весь внимание.
Светлана еле слышно взяла первые аккорды. Вначале песня звучала робко, затаенно, как колыбельная мелодия, как ветер над ковыльной степью. Светлана пела тихо, словно боялась разбудить засыпающего ребенка, над колыбелью которого склонилась она, совсем еще молоденькая мать.
Детское и прошлое Замело порошею. Что с тобою, девочка, Нежная, хорошая? Реже смех хрустальный С губ твоих летит, Поздно ночью в спальне Девочка не спит. Расскажи мне, милая, Плачь, но не таи, В мои руки сильные Ты отдай свои…