Родники
Шрифт:
Напротив фабрики Никитина, на углу улицы Щипок, всегда стоял продавец орехов. Тогда на улицах Москвы продавали орехи, яблоки, пряники с лотков. Лотки были длинные, деревянные. Продавцы носили их на голове, а чтобы лоток плотнее держался, подкладывали под него круглый, как баранка, свёрнутый жгутом платок.
Чуть-чуть придерживая лоток двумя пальцами, продавцы ходили по улицам и кричали:
— Пряники! Пряники! Кому надо пряники?
Вот такой продавец становился всегда на углу Шипка, снимал лоток с головы, ставил на раздвижную подставку
— Орехи грецкие, волошские! Кому орехов?
А иногда:
— Фисташки свежие! Кому фисташки? Горсть — восемь копеек. Две горстки — пятиалтынный!
Фисташки считались дорогими, «привозными» орехами, пятиалтынный — пятнадцать копеек — был в то время для рабочего человека хорошими деньгами. Продавали фисташки особенно: «на горсть». Горсть можно было взять как угодно, и каждый думал, что уж он-то захватит!
Дети фабричных рабочих всегда глазели на орехи, но покупали редко. Иногда в сопровождении десятка мальчишек прибегал красный от волнения счастливчик, зажав в кулаке несколько медяков, и шептал себе под нос:
— Дядя… орехов…
Белые фисташки горкой лежали на лотке, скорлупки их были раскрыты клювиками, и в них виднелись зелёно-розовые ядрышки. Высокий худощавый разносчик в косоворотке и потёртой фуражке, подпоясанный белым фартуком, весёлый и хитрый, опускал в карман монеты и говорил:
— Бери поболе, мне не жаль! Сколь заберёшь — всё твоё! Гляди-кась, какой орех! — И, улыбаясь во весь свой большой красный рот, разламывал пальцами скорлупку и кидал себе в рот розово-зелёное ядрышко.
Счастливчик засовывал поглубже в кучу орехов маленькую ручонку и, ухватив побольше, вытаскивал… Но в руке оставалась почему-то совсем маленькая кучка.
— Эх ты, не столь много вытянул, — соболезнующе говорил разносчик, глядя на готового заплакать покупателя. — Ну, другой раз поболе ухватишь!..
Раз в воскресенье, когда у нас был дедушка Никита Васильевич, дали и мне серебряный пятиалтынный на орехи. Я подбежала к разносчику, быстро отдала ему монетку и, примерившись, где горка орехов повыше, широко растопырила пальцы и начала забирать орехи в горсть. Несколько босых девчонок с фабричного двора в заплатанных платьишках окружили меня.
В самой гуще орехов я сжала руку как можно крепче и стала вытаскивать. Но чем крепче я сжимала, тем больше орехов выскальзывало у меня между пальцами. Я раскрыла ладонь: на ней лежала маленькая кучка.
Вероятно, я собиралась заплакать.
Через дорогу переходил к нам дедушка Никита Васильевич.
— Так! — сказал он разносчику. — Много же ты наживаешь, молодец!
— Что вы! — сказал разносчик, ухмыляясь. — Зато орехи-то каковы!
— Хороши, хороши, что и говорить. Ай, возьму-ка и я горсточку.
— Пожалте-с! — с готовностью
— Вот тебе за две горсти сразу! — сказал дедушка Никита Васильевич и отдал деньги.
Фабричные, сидевшие у ворот, встали и подошли посмотреть.
Дедушка Никита Васильевич выпрямил огромную, как лопата, ладонь, прижал большой палец к ладони, согнул ее слегка, подвёл под низ ореховой насыпи и стал поднимать. Высокая ровная горка орехов появилась на его широченной руке.
— Это человек со смекалкой, — сказал подошедший рабочий.
Все смеялись и хвалили дедушку. Девчонки визжали от восторга. Продавец сказал негодующе:
— Что же это-с? Какая же это горсть-с? С одного разу все орехи перетаскаете.
— Твои были правила, купец, — моя сноровка! Привык обижать малый народ! Нате, ребята! — Дедушка высыпал в подол девчонке всю горсть и велел разделить всем поровну.
— Ну, теперь другую! — сказал он.
— Уговор дороже денег, — скучно сказал разносчик.
Дедушка Никита Васильевич вытащил вторую горсть ещё искуснее: эта кучка орехов была шире и выше первой. Разносчик даже плюнул и махнул рукой.
Дедушка отсыпал девчонкам ещё понемногу орехов, а остальные понёс в дом, сказав:
— Это я Грунечке!
Так он называл мою мать.
Жаворонки
Моя мать родилась двадцать второго марта, в день весеннего равноденствия. В булочных в этот день продавались испечённые из теста жаворонки, и дома говорили: «Сегодня жаворонки прилетели». Я думала, что это говорят не про настоящих жаворонков: куда же им прилетать зимой?
Дедушка Никита Васильевич пришёл раз в день маминого рождения и сказал, что мы пойдём с ним за город встречать весну. Меня тепло одели, завязали голову колючим шерстяным платком, и мы отправились.
Сначала мы сели на конку. Трамваев тогда ещё не было. Вагон конки тянули запряжённые в него лошади, вагон тихо катился по рельсам и поскрипывал на поворотах. Было утро, и с нами ехали женщины из деревни с корзинами на базар. Дедушка спросил одну из них:
— Ну как жаворонки? Прилетели?
— Как же, как же! — ответила женщина. — Поют!
Конка остановилась, и дедушка сказал, что дальше она не пойдёт. Мы вышли, повернули за угол дома, и перед нами открылось блестевшее на солнце белое поле. На снегу грядкой лежала потемневшая дорога.
Дедушка Никита Васильевич взял меня за руку и повёл к дороге прямо по снегу. Снег был мягкий, неглубокий. На нём позади нас оставались следы, большие, широкие, и маленькие, мелкие следочки. Дедушка, большой, в жёлтом полушубке, шёл, подняв голову, и глубоко дышал. Снизу мне были видны борода его и крупный нос с широким изгибом ноздрей, розовые широкие скулы и нависшие над глазами густые с сединой брови.
— Дыши, дыши носом! — говорит он мне. — Тяни воздух глубже.
Я тяну носом, и воздух, кажется мне, пахнет, как летом, травой и цветами.