«Родного неба милый свет...»
Шрифт:
При этих словах Жуковский повернулся к Екатерине Афанасьевне и ее дочерям и пел, уже обращаясь к ним:
Неиспытанная радость —Ими жить, для них дышать;Их речей, их взоров сладостьВ душу, в сердце принимать.О, судьба! одно желанье:Дай все блага им вкусить;Пусть им радость — мне страданье;Но… не дай их пережить. [102]Среди слушателей были молодые Захар и Александрина Чернышевы, друг Плещеева — композитор Александр Алябьев, завернувший в Чернь проездом с юга, и другие гости. Все примолкли. Все поняли, что значит это пение. И вдруг Екатерина Афанасьевна рассердилась, гнев засверкал в ее глазах, она резко встала и вышла. Маша, бледная, с опущенной головой, как тень двигалась за ней… Все это было так неожиданно! Праздник расстроился. Протасовы уехали в Муратово без Жуковского.
102
Кроме
4
«Жуковский отправляется сегодня с полком», — пишет Вяземский своей жене 17 августа 1812 года. Накануне они вместе были в Певческом трактире, где собралось много ополченцев; там было шумно, жарко, играли балалаечники, пели цыгане. Потом, уже на улице, встретили оживленного, говорливого Федора Иванова, он повез их к себе. Вяземский жаловался, что у него всё какие-то препятствия: написал генералу Милорадовичу — хотел к нему в адъютанты, ответа все нет, того и гляди, прождешь, и граф Мамонов [103] закончит составление своего конного полка. Жуковский советовал ему не медлить и идти к Мамонову.
103
Мамонов Матвей Александрович (1790–1863) — декабрист, поэт. В 1812 г. сформировал на собственные средства кавалерийский полк — как дополнение к Московскому ополчению, — и стал его командиром.
От Иванова Жуковский заехал к Козлову, старому знакомцу, который в штабе Ростопчина занимался хлопотами по вооружению ополчения. От него — к Карамзину. Карамзин отправил свою семью в Ярославль, они увезли для сохранения полный экземпляр рукописи «Истории государства Российского». Еще один экземпляр он сдал в архив Коллегии иностранных дел. Третий — спрятал в Остафьеве. Сам он не знал, что предпринять. «Я рад сесть на своего серого коня, — писал он Дмитриеву, — и вместе с московскою удалою дружиною примкнуть к нашей армии». Но он по нездоровью уже не годился для военной службы. Так, до самого дня вступления французов в Москву, Карамзин метался по городу, провожая друзей и знакомых. С глубоким отчаянием он смотрел на покидаемую жителями столицу…
1-й Пехотный полк Московского ополчения пошел только 19 августа. 20-го Карамзин писал Дмитриеву: «Я благословил Жуковского на брань: он вчера выступил отсюда навстречу к неприятелю». Русская армия двинулась к Можайску.
Жуковский, имевший чин поручика, шел пешком в общем строю своего полка. Думая о предстоящих сражениях, он спокойно и даже не без иронии оценивал свои боевые способности: «Из пистолета, слава богу, стрелять умею; немало мы в Мишенском перевели фатьяновских огурцов, с трех шагов, пожалуй, не промахнусь… А вот шпага! Придется припомнить пансионские уроки фехтования». С ним шел его новый слуга — калмык Андрей, нанятый им в Москве. «Вот этот, — думал Жуковский, — своим штыком может нагнать на неприятеля много страху: ловок!»
Расположились лагерем вблизи села Бородина. Солдаты развели костры. Для офицеров были разбиты палатки. Жуковский во всю ночь не сомкнул глаз: он волновался, часто выходил из палатки и оглядывал поле. Восемь лет спустя он так вспоминал ночь перед великой битвой:
Костры дымились, пламенея,И кое-где перед огнем.На ярком пламени чернея,Стоял казак с своим конем,Окутан буркою косматой;Там острых копий ряд крылатыйВ сияньи месяца сверкал;Вблизи уланов ряд лежал;Над ними их дремали кони,Там грозные сверкали брони;Там пушек заряженных стройСтоял с готовыми громами;Стрелки, припав к ним головами.Дремали, и под их рукойФитиль курился роковой;И в отдаленьи полосами,Слиянны с дымом облаков,Биваки дымные враговНа крае горизонта рдели…Случилось так, что полк Жуковского — неожиданно для него — не принял действенного участия в битве, он был оставлен в резерве, но тем не менее находился в поле действия неприятельских пуль и ядер, которые убили и ранили несколько десятков человек. Недаром Батюшков писал потом Жуковскому: «Ты на поле Бородинском pro patria [104] подставил одну из лучших голов на севере и доброе, прекрасное сердце. Слава богу! Пули мимо пролетели». В одном из позднейших писем Жуковский прекрасной прозой изобразил картину той же самой ночи и наступившего потом дня Бородинского сражения: «Две армии стали на этих полях одна перед другой; в одной Наполеон и все народы Европы, в другой — одна Россия. Накануне сражения всё было спокойно: раздавались одни ружейные выстрелы, которых беспрестанный звук можно
104
За родину (лат.).
105
Это было самое напряженное место во время Бородинской битвы: Наполеон, убедившись в том, что правый фланг русских неприступен, сосредоточил главную массу своих войск на левом — он хотел обойти левый фланг и разбить русских с тыла. На левый фланг шли пехотные корпуса маршалов Даву, Нея, Жюно, Молодая и Старая гвардии, конница Мюрата; почти вся французская артиллерия обстреливала левый фланг русских войск — под ее огнем и находился полк Жуковского.
Русская армия, пройдя уже оставленную почти всеми жителями Москву, двинулась к Тарутину и начала не спеша готовиться к наступлению. Штаб главнокомандующего расположился в деревне Романове. Решение Кутузова оставить Москву вызвало переполох в Петербурге — он получил почти выговор от императора. Но старый фельдмаршал знал, что делал. Уже 30 октября 1812 года Наполеон прислал ему предложение о заключении мира, которое Кутузов отверг. «Бездействие» Кутузова привело к тому, что русская армия отдохнула и увеличилась, поднялся и боевой дух ее, а французская разлагалась морально и быстро таяла: в ней множились беспорядки и она гибла без сражений. А после боя под Тарутином французы покатились назад.
Вот что писал в эти дни Вяземскому, который участвовал в Бородинской битве, Александр Тургенев: «Москва снова возникнет из пепла, а в чувстве мщения найдем мы источник славы и будущего нашего величия. Ее развалины будут для нас залогом нашего искупления, нравственного и политического; а зарево Москвы, Смоленска и пр. рано или поздно осветит нам путь к Парижу… Война, сделавшись национальною, приняла теперь такой оборот, который должен кончиться торжеством Севера… Дела наши идут очень хорошо. Неприятель бежит, бросает орудия и зарядные ящики; мы его преследуем уже за Вязьмою. Последние донесения князя Кутузова очень утешительны».
В Романове Жуковский встретил своих старых товарищей — бывших членов Дружеского литературного общества — братьев Андрея и Паисия Кайсаровых, которые служили при штабе Кутузова: Паисий, полковник, был адъютантом Кутузова, Андрей, майор, — директором походной штабной типографии, в которой печатались приказы, листовки и летучая газета «Россиянин». Кайсаровы помогли Жуковскому прикомандироваться к штабу.
В начале сентября Жуковский послан был в Орел нарочным к губернатору Петру Ивановичу Яковлеву. 10 сентября Маша, которая с матерью и сестрой жила в это время в орловском доме Плещеевых на Нижнедворянской улице, [106] записала в дневнике: «Вдруг наш добрый Жуковский явился из армии курьером к губернатору в 7 часов вечера. Этот бесподобный вечер никогда не забудется… Было очень много гостей, все приходили его смотреть, он нас успокоил много насчет дурных слухов, которые у нас носились… Он приехал к губернатору, чтобы ему рассказать, что сюда в Орел привезут пять тысяч человек раненых; тридцать будет стоять у Плещеевых в доме и мне готовить для них корпию и бандажи».
106
Плещеевы в это время оставались в Большой Черни.