«Родного неба милый свет...»

Афанасьев Виктор Васильевич

^{ТИТУЛЬНЫЙ ЛИСТ ПЕРВОГО СОБРАНИЯ СТИХОТВОРЕНИИ В. А. ЖУКОВСКОГО.}

…Шишков, Шихматов, Бобров и другие беседчики давно уже были предметом насмешек Пушкина. Еще в стихотворении «К другу стихотворцу»:

Творенья громкие Рифматова, ГрафоваС тяжелым Бибрусом гниют у Глазунова;Никто не вспомнит их, не станет вздор читать,И Фебова на них проклятия печать.

Угадывалось легко: Рифматов — это Шихматов, князь,

нельзя сказать, чтобы совсем бездарный стихотворец, но погубивший свои громоздкие творения церковнославянизмами и дикими для слуха речениями, Шишков считал его гением; Графов — сам председатель «Беседы» Шишков, «Седовласый дед», как звали его арзамасцы; Бибрус — имя, произведенное от латинского глагола bibere (пить), — это поэт Бобров, автор длинных поэм, горький пьяница, ну а Глазунов — петербургский книгопродавец, у которого продавались сочинения беседчиков.

И сколько волнения в стихах Пушкина, обращенных к Жуковскому:

И ты, природою на песни обреченный!Не ты ль мне руку дал в завет любви священный?Могу ль забыть я час, когда перед тобойБезмолвный я стоял, и молнийной струей —Душа к возвышенной душе твоей летела…

Думая о Пушкине, ни на минуту не забывая его ни в Павловске, ни у друзей, даже во время самых горьких размышлений, когда он словно хоронил свою жизнь («Роман моей жизни кончен», — говорил он), начинал понимать Жуковский, что совершился некий круг: если и будет какая другая, но од на его жизнь действительно замкнулась глухой дверью. До встречи с Пушкиным он тайно — даже от себя — думал о смерти: на высоте поэзии, с разбитой душой — умереть… Теперь — нет! Он успел увидеть во мраке ясный утренний луч.

…Медленно светлело. Жуковский смотрел на расчерченный рамой окна квадрат робко синеющего неба. Потом прошелся по комнате, мягко ступая в домашних туфлях. Остановился у письменного стола и навел порядок на нем: сюда — бумагу, сюда — дневник, чернильницу… А вот это — письма, на которые надо нынче же ответить… Словом — чтобы всё как «дома». Он ведь всегда любил порядок. Деловую обстановку.

Глава вторая

…ПОЛЯ, ХОЛМЫ РОДНЫЕ,

РОДНОГО НЕБА МИЛЫЙ СВЕТ,

ЗНАКОМЫЕ ПОТОКИ,

ЗЛАТЫЕ ИГРЫ ПЕРВЫХ ЛЕТ

И ПЕРВЫХ ЛЕТ УРОКИ,

ЧТО ВАШУ ПРЕЛЕСТЬ ЗАМЕНИТ?

О РОДИНА СВЯТАЯ,

КАКОЕ СЕРДЦЕ НЕ ДРОЖИТ,

ТЕБЯ БЛАГОСЛОВЛЯЯ?

В. А. ЖУКОВСКИЙ

1

Армия Румянцева громила турок между Днестром и Дунаем. После битв у речек Ларга и Кагул великий визирь Оттоманской Порты перестал верить в победу над русскими. Плотно сомкнутые, ощетинившиеся штыками русские каре извергали свинец и неуклонно двигались вперед среди пестрого моря спагов — легкой турецкой конницы, кипящей яркими красками разноцветных одежд. Откатывались назад яростные толпы янычар — отборной пехоты султана, и крымские татары на косматых лошаденках.

Румянцев со своими генералами — Боуром, Потемкиным, Репниным — маневрировал смело, по-своему, а места для быстрых передвижений были трудные: сухая степь, речки и озера, болота, голые возвышенности и ущелья… К тому же — изматывающая жара и плохое снабжение: расстояния большие, край малолюдный, Россия — далеко.

Шла борьба за Черное море.

Земля гудела от катящихся кованых колес пушек и зарядных ящиков, от тяжелого шага полков. Вдруг неподалеку от какой-нибудь бессарабской деревеньки — кучка мазанок и плетеных сарайчиков для кукурузы — раскидывались белые палатки, зажигались костры, начинало булькать в котлах солдатское варево. В вечерней тьме из лагеря доносилась в деревню песня:

Как под Бёндером мы стояли,Трое суточек простояли.Мы не пивали и не едали,С добрых

коней не слезали.Мы белу стену пробивали…

После Кагула крепость за крепостью отдавали турки русским, ошеломленные их победами: Килию, Аккерман, Бендеры, Браилов, Измаил… «Виват, Екатерина!» — возглашали на биваках запыленные, но не утратившие энергии после трудных походов и битв русские офицеры, сойдясь за походными столами и поднимая чарки. Чувствуя окончание войны, приободрились, повеселели и солдаты: и рослые гренадеры, и маленькие, юркие егеря.

…Королевишну в полон взяли, К белым шатрам приводили, Пред Румянцова становили. Румянцов-князь дивовался. Красоте изумлялся: «Что это за девица. Белолица, круглолица, Черноглаза, черноброва, Хороша больно уродилась!»

…Чуть не утонул в Днестре Силантий Громов — крестьянин-маркитант — вместе со своей повозкой: пропала бы вся его богатая выручка. Спасибо, солдаты помогли, а то уж одно колесо вовсе повисло над водой и доска затрещала… На той стороне реки остались дымящиеся развалины Бендер со взорванными стенами.

— Держись, туляк! — крикнул огромного роста унтер, нажав плечом на край падающей повозки. — Помогай, ребята! Табачку разживемся… Наддай!

Силантий мигом слетел с облучка, схватил коня под уздцы, потащил весь в поту; конь захрапел, попятился, и тут раздался женский вскрик. В корытообразной телеге среди мешков и корзин сидели две женщины, так закутанные в шали, что и их можно было принять за кули. «Вай аллах!» — вскрикнула одна из них, когда телега чуть не опрокинулась в мутную воду, бурно бегущую под мостом. Другая что-то тихо сказала по-турецки.

^{А. И. БУНИН.}

^{Миниатюра.}

— Силантий! — сказал унтер. — Никак, бабы у тебя, турчанки, что ли?

— Барину в подарок везу, — охотно ответил маркитант, вытирая рукавом лоб. — Вот ейного мужа, — он кивнул на одну из женщин, — при штурме гренадер штыком запорол, а самою с ружьем поймали. А то — сестра ее. Дом их сгорел. Да больно много всех пленных в Бёндере скопилось — до одиннадцати тысяч! Майор Муфель молодых турских баб собирался отправить на Русь-матушку, будто для воспитания в нашу веру. Я к нему: ваше благородие, не извольте гневаться, а есть у меня просьба к вам нижайшая. Он говорить велел. Вот я и выпросил у него турчанку помоложе. У меня, говорю, телега крепкая, доставлю в целости, худа ей не сделаю. Барину, говорю, в подарок отвезу, Бунину Афанасию Ивановичу. «А, Бунину! — сказал Муфель. — Знаю. Служили вместе в Нарвском полку. Хорошо, я тебе бумагу напишу, вези Бунину турчанку, да не одну, а двух — не разлучать же мне сестер!» И засмеялся.

— Сам, что ли, надумал подарок такой?

— Какое! Прихожу я это к барину. «Отпусти, говорю, батюшка, с маркитантами, в Белёве компания собирается. Счастья хочу попытать, бог даст — избенку новую справлю». Барин наш милостивый: ни обид не чинит, ни добра не делает…

— Ха-ха-ха! — смеются солдаты, идущие рядом с повозкой полкового торговца.

— «А чем, говорит, ты торговать будешь на театре военных действий, что полезного для солдат повезешь?» — «Да что, отвечаю, солдату нужно, известно: гречи, каши сварить, табаку покурить, шильца да ниток, сальца да суконца на заплаты…»

— Водочки! — вставил кто-то.

— А как же солдату без нее? И водочки… Что все — то и я. Мы, белёвцы-туляки, испокон веку маркитанты. Наши где только не бывали, о-ё-ёй! А вот я — впервой насмелился, нужда одолела. «Ну, говорит, езжай. Лошадь-то у тебя есть?» — «Есть». — «Сбруя хорошая?» — «Какое, говорю, мочало рваное…»

— Ха-ха-ха!..

— «Дам я тебе сбрую». — «Батюшка Афанасий Иванович, — говорю я, — какой мне привезть тебе гостинец, если посчастливится торг мой?» Усмехнулся он, поглядел, нет ли кого на террасе, и отвечает: «Привези мне, брат, хорошенькую турчаночку, — видишь, жена моя совсем состарилась!»