Родня
Шрифт:
Я сижу в нашем садике с закрытой книгой в руке, мне хорошо, но в иной миг вдруг точно послышится: «Вечером в испанском доме», — как знак, как призывный клич в дорогу, и душа моя замирает в предощущении необыкновенного.
Вот, может быть, когда похороню дедушку…
Холостяк
1
Не надо, чтобы друг донашивал твою старую шапку, не надо.
Помню, дедушка сшил мне заячью ушанку, а мою старую, с наушниками из серого каракуля и серым суконным
— Спасибо, спасибо, — бормотал Алпик. Как он смутился, как быстролетно сменились на его остром худом лице румянец и бледность.
А через два дня дедушка возмущался:
— Какой неблагодарный мальчишка, какой, однако, неблагодарный!
Оказалось, что Алпик, встретившись с дедушкой на улице, не поздоровался. Я стал говорить, что мой друг очень рассеянный и к тому же близорукий, и, кажется, убедил в тот раз дедушку. Но Алпик и в последующие дни как бы вовсе не замечал дедушку, и дедушка, мне кажется, слишком громогласно и упоенно переживал свой гнев, а мне только оставалось удивляться непонятному поведению своего друга.
Он, как прежде, пропадал у нас, оставался ночевать, по утрам пил чай и съедал столько лепешек, что приводил мою бабушку в умиление своим обжорством. Ей было все равно, здоровается он с дедушкой или нет, — для нее Алпик был сирота, ребенок. Но она умела облекать свое покровительство в форму естественного, ненавязчивого дружелюбия, что не удавалось взбалмошному гордецу дедушке.
Алпик был младший в своей семье. Их отец ушел в сорок первом году на фронт, оставив на попечение жены шестерых детей, мал мала меньше. Тетя Асма, неграмотная кроткая женщина, чьи заботы прежде ограничивались воспитанием малышей и возней по хозяйству, принялась ткать половики. К тому же она помогала соседям копать огороды, косить сено на приречной пойме, пасти телят, что тоже давало кой-какой приварок.
Почти каждый год тетя Асма определяла своих отпрысков — кого в столовую, кого на хлебозавод, кого на мясокомбинат или кондитерскую фабрику. Вряд ли ее дети шли на эти работы с большой охотой, но никто из них ни тогда, ни позже не посмел упрекнуть мать за ее расчетливость. А что до Алпика, то ему уже тогда предназначалась иная, чем у братьев и сестер, судьба: он пойдет учиться дальше, в институт или университет.
Муж тети Асмы погиб почти на исходе войны в Австрии. («В Венском лесу», — стал подчеркивать потом Алпик. Кажется, про Венский лес он стал упоминать с того времени, как узнал о существовании такового.)
Так вот, Алпик по-прежнему пропадал у нас. Возможно, он так и не здоровался, встречаясь с дедушкой на улице, но тот помалкивал. Он, верно, уступил моей матери, которая считала нашу с Алпиком дружбу полезной для меня: Алпик замечательно решал задачи по математике и физике. О странном поведении Алпика вскоре в доме у нас забыли, а я вспомнил о нем много позже, когда Алпик поступил почти так же с Лазарем Борисовичем, учителем физики и математики.
Лазарь Борисович был тощий носатый человечек с величественной шевелюрой
— Э-эйлер при-и-идумал задачу, которую не смог решить даже сам, и-и-и только через двести лет найдено было решение!..
К Алпику учитель относился особенно, причем делал это так открыто, так явно, что и нас увлекал своей прямо-таки нежностью к нашему соученику. Он, знаете, демонстрировал, какой необычный физик и математик этот Алпик. С видом лукавым и воодушевленным учитель предлагал нам задачу и, вызывая одного за другим, нетерпеливо и без всякой надежды ждал, когда мы сдадимся. А затем вызывал Алпика, сверкал агатовыми глазами: смотрите, вот о н, которому под силу задача! Кажется, мы не знали тогда, что такое зависть. Это облегчало жизнь Алпику, но, думаю, и нам тоже.
На школьных олимпиадах Алпик всегда был первым. На городских состязаниях математиков он преуспевал так же легко. И ученик, и учитель томились от молниеносных побед. В Челябинске была специальная школа для математиков-вундеркиндов, и Лазарь Борисович стал возить Алпика туда. Алпик загадочно намекал, что вскоре, возможно, он уедет из городка совсем. Директор математической школы и взял бы Алпика в число вундеркиндов, но на какие доходы жил бы в чужом городе пятнадцатилетний мальчик? А пока он ездил с учителем в Челябинск почти каждую неделю.
И вдруг какой-то холодок просквозил между ними. Я первый заметил, потому что э т о показалось мне уже знакомым — так же небрежно, заносчиво относился он в свое время к моему дедушке. Но что же произошло между Алпиком и учителем? А вот что: как-то, заполучив еще одну возможность поехать в Челябинск, Лазарь Борисович кинулся искать Алпика. (В тот день Алпик не был в школе.) По улочкам, размытым осенней распутицей, учитель пешком отправился в Заречье и не без труда отыскал саманный домик над овражистым берегом. Только один раз заходил я в тот домик, а в иное время Алпик оставлял меня у старой калитки и быстро возвращался. Внутри, как и снаружи, домик имел неприглядный вид. Первое, что бросалось в глаза при входе, был ткацкий станок на дощатых нарах — с полозьями, стойками, неуклюжей, топорного производства, рамой; вокруг, на нарах и на полу, мотки ниток, готовые половики. Кутерьма, которую устраивали многочисленные племянники Алпика, умножала хаос в доме.
Так вот, Лазарь Борисович стал на порожке и увидел своего ученика за стиркой. На багровой плите — огромный чан, пышущий едким паром, горка белья на полу, а сам Алпик, склонившись над корытом, шваркает по стиральной доске, а возле ног копошатся чумазые племянники. Алпик выпрямился над корытом, сгибом руки отер потное лицо и спросил нелюбезно, зачем учитель пришел к ним. В ответ на приглашение поехать в Челябинск он сказал, что у него нет ни времени, ни, черт подери, желания разъезжать.