Родные и близкие. Почему нужно знать античную мифологию
Шрифт:
— А Борис и Димка? Обыкновенные ребята. Борис на будущий год кончает школу, а Димка ещё совсем пацан — он ведь на три года моложе тебя… Пошли-ка домой, а то влетит нам от мамы, она небось уже заждалась…
— Да, — сказал Шевелев, увидев заставленный стол, — это не похоже на алуштинскую столовку. Там вышел и не знаю, ел я что-нибудь или только зря челюстями двигал. Если ты будешь так кормить, я отращу себе живот…
— Ешь на здоровье, поправляйся. Вкусно?
— У… — промычал он набитым ртом. — Мало сказать вкусно — вкуснотища! Есть мне приходилось всякое и
— Тю! — засмеялась Марийка. — Да что в той холодной картошке было вкусного?
— Чтобы понять, надо было побывать в моей шкуре. У меня тогда впервые появилась надежда, что я, может, и выберусь из передряги, в какую попал, может, и уцелею… Так что у твоей картошки был вкус жизни, дорогая моя Марийка, а слаще его ничего не бывает…
Слезы блеснули в глазах у Марийки.
— Ой, я ж сметану забыла, — сказала она и убежала на кухню.
Прикусив губу, Люба во все глаза смотрела на него.
— Смелая у тебя мать, дочка, — сказал Шевелев. — Девчонка была, а ничего не боялась… кроме лягушек. А ведь она жизнью рисковала, спасая меня. Об этом она тебе рассказывала?
— Нет.
— Так вот знай. Такой матерью гордиться надо.
— А я и так, — сказала Люба. — Я её так люблю, что и сказать нельзя…
После ужина Шевелев вышел на площадку перед домом, сел на камень над обрывом. В полотняном пляжном загоне не было ни души. Солнце скрылось за Аю-Даг, зелень на его восточном склоне сгустилась до черноты, но небо и море ещё были залиты светом. Морской бриз уже затих, береговой ещё не поднялся, и море от Аю-Дага до Медвежонка застыло неподвижным жемчужным зеркалом. Только далеко, к горизонту, оно всё ещё поблескивало солнечными зайчиками.
Теплые ладони внезапно закрыли ему глаза.
— Молчи, дочка, — над самым ухом сказала Марийка. — Пускай сам догадается.
— А тут и гадать нечего, — сказал Шевелев. — Люба.
Он отвел ладони дочери от лица, но руки не отпустил и усадил её рядом. Марийка села с другой стороны.
— А как ты узнал? — Люба, улыбаясь, заглянула ему в лицо.
— Проще простого: мама сделала бы это смелее. А ты все ещё стесняешься… До чего же у вас здесь хорошо! Как в раю.
— Правда? — обрадовалась Марийка, будто всю эту красоту она сама приготовила для любимого Михася.
— Настоящий рай. И всего за три рубля… Рай на трешку. Дешевка!
— Почему за трешку?
— А я знаю, — сказала Люба, — билет на катер от Алушты до Фрунзенского стоит три рубля.
— Правильно, дочка.
Шевелев действительно чувствовал всё окружающее и себя самого совершенно иным, чем ещё несколько часов назад. И тут же с ужасом и отвращением к себе понял причину этого: здесь, с Марийкой и Любой, ему было легче и лучше, чем дома…
Вскоре после войны Варя однажды сказала:
— А знаешь, Миша, ты переменился.
— В чем? — настороженно спросил он. — Разве переменилось моё отношение к тебе?
— Я не об этом, а вообще. Ты стал как-то суровее, замкнутее.
— Видно, война свою печать оставила, — помолчав, сказал он. — Несмываемую. Такие вещи бесследно не проходят.
Но он-то хорошо знал, что дело не в этом. Война войной, не он
Теперь всё это исчезло. Здесь всё до конца было ясно и открыто, и потому не было смятения и скованности, не было надобности лгать и притворяться, таиться и молчать, слетела маска суровой отстраненности, и Шевелев стал ровен и спокоен. Так что, он действительно за трешку попал в рай? И кто ж на самом деле дешевка — этот рай или он сам?..
Ему было горько и стыдно, но, презирая себя за трусость и малодушие, он гнал эти горькие мысли и чувства.
И так тих и прекрасен был угасающий вечер в благословенной Партенитской долине, так доверчиво и преданно прижимались к нему эти два таких слабых и одиноких создания, что он подавил в себе запоздалый и бесполезный всплеск раскаяния. Потом, в течение месяца, он возникал ещё и ещё, но с каждым разом Шевелев гасил его всё успешнее и быстрее.
В знойном мареве расплылись очертания Симферопольского аэропорта, и вместе с ними истаял благодушный покой партенитской жизни. В Жулянах из самолета спустился по трапу уже прежний Шевелев. Пожалуй, теперь он внутренне был ещё более насторожен и скован, так как предстояло врать. Условия, всякие подробности своей липовой жизни в Алуште он обдумал в самолете. Шевелев опасался, что эта внутренняя напряженность выдаст его, но естественная радость и оживление встречи сделали её незаметной. Все восхищались его внешним видом и даже находили, что он помолодел. А раз так, то бытовые подробности не имели значения, о них не слишком расспрашивали, и Шевелеву пришлось врать меньше, чем он предполагал. К разочарованию Зины, он в экскурсиях не участвовал, никаких достопримечательностей не осматривал, а только ел, спал и купался в море. Поэтому и отдохнул хорошо.
— Раз так, — сказала Варя, — с домашним сидением кончено. Незачем приносить себя в жертву. Будешь теперь каждый год ездить отдыхать.
— Лучше быть богатым, но здоровым, чем бедным, но больным, — повторил затрепанный дурацкий каламбур Борис, уминая привезенный отцом виноград.
— Жаль, что мне нельзя с тобой поехать, — сказала Варя. — Я ведь ни разу не была в Крыму, не видела моря.
— А почему, собственно, нельзя?
— Там жарко.
— Не обязательно ехать в Алушту, можно в другое место.
— Я спрашивала у врача. Категорически запретил: нельзя резко менять климат.
— Если мне нельзя, это не значит, что и ты должен сидеть в Киеве. На будущий год поедешь снова.
И в следующем году он поехал снова. И затем снова…
Марийке исполнилось тридцать четыре года. Миловидная, привлекательная и прежде, теперь она вступила в пору расцвета женственной прелести, о которой расхожая мудрость гласит, что в сорок лет баба — ягода. И Шевелев не один раз задавал себе вопрос: как могло случиться, что Марийка до сих пор остается одна? Веселая, красивая, свободная женщина — и никого… Мужики вокруг неё ослепли, что ли? Дочь? Дочь в таких делах не помеха…