Родные мои…
Шрифт:
— Оголодала! — кричала на нее Нинушка. — Знать-то, век тебя не кормили! Нет уж. — Она повернулась к сестре. — Каки корни, таки и отростки, — повторила в который раз, что отец у Вальки был вор и алкоголик, и добавила: — Об ягодах-то не болей, не убудет у тебя.
Однажды утром Любке показалось, что ее куриное стадо явно поредело. Преувеличивала сестра, говоря, что у нее полон двор скотины. Долго они с Никифором Степановичем сопротивлялись общему поветрию, не переходили на магазинное довольствие. И корову держали, и овечек, и бычок-полуторник к осени выгуливался. Но сдались, выпаса не стало, с сеном того труднее.
Раз-два-три, пересчитывает Любка кур, а, помня про смородину, молчит. Сестра же каждый раз, как Любка кормит кур, бросив все свои дела, подходит. Хает кур последними словами, большого цветастого петуха предлагает почему-то немедленно зарезать, а молодого, белого и голенастого, оставить. Насмелилась Любка, спросила.
— А начто они у тебя, как не в пищу? — удивляется Нинушка. — Мясо у вас в магазинах не ночевало, сама знаешь.
— Да ведь молоденькие они, — возражает Любка. — Цыпушки совсем.
— Эх, деревня, — внушает сестра. — Цыпушки-то пользительней. Вот у нас, в городе-то, ресторан специальный для них есть. «Цыплята в табаке» называется. Цыплята, поняла? Не курицы.
За цыплят Любка переживала. А на «деревню» у нее обиды не было. Разве можно сравнить их Молвинск с областным центром? И она когда-то, как сестра, в город большой уехать мечтала. Если бы не Никифор Степанович.
Минуло три недели. По старым вырубкам на взгорках заалела земляника, клубника вот-вот подойдет. От дополнительной работы Любка наотрез отказалась. Вспомнила поговорку Никифора Степановича: ради бумажек-то, эх. Всплакнула потихоньку. Это ведь он ягодной страстью ее заразил. Удивлялась она поначалу: мужик, а ягоды спорее любой бабы берет. Никто лучше его в Молвинске ягодные места не знал. Везет ее, везет, бывало, на мотоцикле попервости, потом уж машину подержанную купили. Она к спине его твердой прижмется и на дорогу не глядит. Зачем глядеть, когда он к самой поляне доставит, указательным пальцем по серебристым усам проведет: пожалуйте, Любовь Васильевна! Ковер у ваших ног!
Теперь каждый вечер ходили по ягоды с Валькой, пешком. Недалеко, да ноги-то не куплены. Намается Любка, до постели бы. На всю свою чистоту она давно наплюнула. Какая чистота, коли дети? В доме теперь ягодным духом пахнет. Двойнята из-за пенок дерутся. Любка наливает им варенья в большое блюдо. Студит под колодезной водой. Хохочет, глядя на перемазанные ребячьи рожицы.
А тут еще на недельный отгул Петро приехал, Людмилы муж. Обрадовалась Любка. Мужик у нее в доме! Петро будто всю живость жены на себя взял. Ни минуты он не посидит. Только чуб его кудрявый да улыбка белозубая по усадьбе мелькают. Стекло вставил, огород помог прополоть, дров подвез на зиму, испилил, исколол один. С шуточкой, с припевочкой. Как, бывало, Никифор Степанович.
Потесниться, правда, пришлось. Нинушка в первый же вечер сказала, что Вальку из горницы придется убрать. Девка взрослая, и нынче они, где не надо, больше нас понимают.
— Тяжелая ведь Людмила-то, — пробовала возразить Любка, заметив все больше округляющийся живот племянницы. — Знать, не зря она целыми днями лежит, ребеночка охраняет.
— Ну тебя, —
Возразить нечего. Ребеночка Любке под сердцем носить не довелось. А хотелось. И Никифор Степанович очень желал.
Вальку куда? Не в сени же. Испугается одна в чужом месте. Уступила ей Любка топчан. Нинушка настаивала топчан в сени вынести, а на его место подстилку Валькину из горницы. Тут уж Любка не сдалась. Топчан совсем у порога стоит. Негоже.
Вскоре Нинушка разговор о корове завела. Не сразу о корове, а где бы молока покупать. Ребята малые, Людмила на сносях. Где в Молвинске молока купить? В магазине не каждый день, да и очередь стоять кому-то надо. По дворам коров почти никто не держит. Раньше с Никифором Степановичем за молоком в деревню ездили. И в погреб ставили.
Испугалась Любка. Какая корова? Деньги, конечно, есть. А к осени с ней куда? Сена ведь надо. Сейчас ее купишь, осенью вдвое дешевле отдашь. А главное, выпаса нету.
— А у реки? — вспомнила сестра. — У реки молочных телят всегда держали. В табун рано. На колышки привяжем и проведать бегаем. Забыла?
Не забыла Любка. Да какая у реки трава? Крапива, татарник, гусятник. И какое с той травы молоко?
— А козу? — не унималась Нинушка. — Правда что, давай купим козу. Травы ей много не надо, а молоко. Да жирное тако, говорят, пользительное.
Купила Любка козу. Утрами и вечерами ее доила. Людмила не умеет. Нинушка в присядке задыхается.
И все было бы хорошо. Дрова на зиму припасены. Молоко есть. Огурцы подошли. А спать в сенях Любке еще вольготней. Главное, Валька-то как к ней привязалась. На работу с ней ходит. В домашних делах помощница. Хоть бука по-прежнему, но так славно порой улыбается Любке. Только в горницу после отъезда Петра возвращаться отказалась. Уперлась, и все. Да ладно.
Но тут приехал в отпуск Мишка, младший Нинушкин сын. Снова пришлось делать переселение. Мишка парень молодой. Ему одновременно с бабами укладываться не резон. Не будет же он мимо Любки в чулан за полночь шастать. Поставила Любка в чулане себе раскладушку.
И жизнь вовсе веселая сделалась. В ограде всю ночь светлынь от белой ночи и электричества. Гремит магнитофон. Встает и выходит на крыльцо Нинушка, пеняет сыну. Звук убавляется до того, что становится слышен Нинушкин храп. И тут же катушка крутится на прибыль. Все новомодные песни Любка в эти ночи переслушала. Она их на работе теперь мурлыкала: веричита, веричита. Молоденькие медсестры хихикали. Любка им в ответ смущенно улыбалась, будто застигнутая на запретном.
Месяц уж минул, другой пошел. Мишка об отъезде не заикается.
— Да где ж он работает? — спросила Любка у сестры. — Что отпуск такой длинный.
— А спроси ты у него. — Сестра плечами пожала.
Любка спросила.
— А зачем? — Мишка также пожал плечами.
— Что «зачем»? — переспросила Любка.
— Работать, говорю, начто?
И правда, начто ему работать, спросила Любка теперь уже у себя. Жрет, спит до обеда, ночами девок обжимает. Эк ведь визжат, кобылы.
Но долго злиться Любка не умела. Не привыкла просто. Ты попробуй позлись. Чуть задумаешься, Никифор Степанович сзади подойдет, в ухо дыхнет жарко: Любовь Васильевна, без причины нет кручины, где болит, где болит? — и ну щекотать ее. Она ему тут же все и выскажет.