Родовая земля
Шрифт:
— Твоими руками орудовал сатана. Тобою, чую, обуяла жадность — орудие антихристово. Ты защищал имущество своей семьи, а жить-то человек должен, чтобы чистым и непорочным предстать пред Господом, войти в Его Царствие. Ты же думал о земном. Но всё земное — тленное, злокозненное. — Волков, пожевав редкий, но жёсткий ус, спросил: — Ты исповедался передо мной, но почему не перекрестился ни разу. Я не уставщик и не старец, но пред тобой лик Заступницы. Окстись.
— Вы не священник, — неуверенным слабым голосом произнёс Василий, не насмеливаясь взглянуть в глаза Волкова.
— Пред тобой икона, — с вызовом прервал Василия неумолимый
— Двуперстием или трёхперстием наложить знамение?
— А ежели у тебя не было бы пальцев?
— Господу всё едино?
Волков промолчал, сохраняя неприступное выражение на лице. Василий встал и троекратно с поклонами перекрестился трёхперстием, поцеловал лик Божьей Матери, ощутив сладковатый и тёплый запах, исходивший от иконы.
— Вот и хорошо. Христос с тобой. Аминь.
Волков спрятал икону в комод, зачем-то пригасил лампу — на стены легли размазанные, но густые тени. За оконцем уже лежала плотная, смолистая тьма. В казарме было тихо, только слышался здоровый, бодрый храп из расположения да тиканье маятника над головой у часового, который стоя дремал, поклёвывал носом.
— Никому не сказывай об иконе.
— Не скажу, господин фельдфебель.
— Да какой я теперь тебе «господин»! Ты мне, малой, всё одно что сын. Мне Матерь Божья указала на тебя. Понимать надо! С нами в руководительницах и защитницах теперь Она. А своей сестрице отпиши: впала-де ты в прелесть, устроенную хитромудрым антихристом. Затащит он её не ровен час в омут греха. Погубит девку.
— Отчего же Бог оказывается порой слабже антихриста?
— И ты ересью соблазняешься! — ударил Волков мозолистым толстым пальцем по столешнице. Но, помолчав, стал спокойно рассуждать: — Ржа неверия разъедает души людей. Озлобляются они друг на друга, завидует сосед соседу, копят имущество, дрожат за его сохранность, а не радуются жизни да Божьей благодати, всё ещё изобильно разлитой по белому свету. Один старец сказывал мне: вскоре-де настанут времена тяжких испытаний, бесовские пляски возвластвуют. А почему, Василий? Да потому, что не хотят люди жить по заповедям Господним, дарованным издревле, стали торить свои дороги, новые пути. Умствуют! Спорят с Небом! А дорога истинная одна — в Царствие Божье. Намыкаются люди, сказывал старец, с лихвой. Войны великие и беспощадные сотрясут землю. Беда, беда! — качал головой Волков.
— Когда наступят страшные времена?
— Не ведаю. Может, — уже. Да, да, похоже, что наступили — никудышно живут люди, до чрезвычайности плохо. Одни в плясках да хохоте, а другие в неимоверных трудах и злобе. Но те и другие попусту живут — прожигают жизнь, не готовятся к вечной жизни и не ждут Царствия Божьего.
— Погибнет белый свет?
— Не знаю. Бог всемилостив. Верь, надейся и… — Он помолчал и добавил, слегка вздохнув: — И люби.
— Кого?
— На то сердце тебе укажет. Оно у тебя живое. Ступай, да помни уговор — никому не сказывай об иконе: не верю я никонианам… хотя по внешнему виду вроде как и сам никонианин — выпиваю, курю, чай употребляю да редко молюсь, — грустно улыбнулся Волков, подталкивая словно очарованного, заторможенного Василия к двери.
Василий до утра не мог уснуть. Виделись ему большие, но смутные — как бы не до конца открывшиеся для него — глаза Божьей Матери; скатывались к земле прозрачные золотистые, как мёд, слёзы не слёзы, но действительное и несомненное мироточие. В душе становилось
29
Фёдор Тросточкин надолго оставил Василия. Ушла злая гущина горечи из сердца, и оно помаленьку заполнялось светлым печальным чувством, которое пока неясно к чему-то призывало, влекло. Василий осознал — жизнь его мало-помалу прямилась. Ему хотелось стать лучше и чище. Он не озлоблялся на сослуживцев, не таил задумку поскорее избавиться от обязательной — а тем более в его судьбе случайной — повинности. Не столь ощутимо стала задевать жёсткость и нередкая напористая грубость ефрейторов, подпоручиков и других более или менее начальственных особ роты или взвода. Василию поминался наказ деда: «Честно служи царю и отечеству», и он усердствовал в службе. Не выпячивался, не выслуживался, а добросовестно, основательно выполнял и исполнял необходимое.
Стали прибывать новобранцы по июльскому Указу о всеобщей мобилизации. Людей стало так много, что к середине сентября их уже негде было расквартировывать, пришлось теснить лошадей на конюшне, а также устанавливать койки в столовой и клубном помещении. Роты и взводы стали вдвое, а то и втрое больше. Оружия и сапог на всех не хватало, но в форму облачили всех.
Как-то в конце сентября к Василию подошёл Волков:
— Икона, слышь, Вася, перестала мироточить, — взволнованно шепнул он ему на ухо, утягивая за рукав в каптёрку.
— Перестала? — отчего-то испугался Василий. А чуть погодя понял свой страх: «Неужели дьявол снова припожаловал по мою душу?»
Волков вынул икону из комода, аккуратно развернул пожелтевший рушник, ближе переставил керосиновую лампу и набавил фитиля. Василий склонился к иконе — она показалась ему суховато-тусклой и как будто пожухлой, как листва осени. Была совершенно без жизни. А глаза Святой Девы в первое мгновение даже показались закрытыми. Тень печали и умирания лежала на всей иконе. Василий отвернул голову от иконы и стал смотреть в пол. За дверью шумели солдаты, покрикивали унтеры и ефрейторы — шла обычная жизнь, не плохая, не хорошая, но Василию почувствовалось, что какая-то невидимая, но деятельная, настойчивая сила отсекла, снова отсекла его от обычной жизни, от обычных забот и стремлений. Он физически ощутил в груди лёд.
Волков закурил, похлопал Василия по спине, пытаясь снизу заглянуть в его глаза:
— Ты чего, братишка, с лица спал?
— Что-то знобко, — хрипло и несоразмерно тихо ответил Василий. Мельком взглянул на икону, снова направил глаза в половицу. — Почему же она нынче не мироточит?
— Война идёт, и Дева Мария скорбит. Так оно, видать. Нам, Вася, простым смертным, остаётся только лишь гадать… а это, видишь ли, грех. На всё воля Божья.
— Но в скорби плачут.
Волков помолчал. Глубоко вобрал дым папиросы, продолжительно выпускал его, приставив ко рту ладонь, чтобы на икону не распространялся дым. Едва слышно ответил: