Родовая земля
Шрифт:
— Бог мешает? — искренне удивилась Елена. — Ты, помню, христосовался со мной и праздновал Пасху со всеми.
— Дань обычаю, Елена. А всё же бога нет. Нет! Ежели бы он был, то не допустил бы того, что современный человек живёт хуже скотов. Все живут хуже скотов, и бедные и богатые, и умные и дураки, и учёные и неграмотные, и счастливые и бессчастные. Да, да, да! Увы! Я пожил в больших городах — видел, видел!
— Бога нет? — тихо переспросила Елена.
— Нет! И весь этот старый уклад жизни необходимо разрушить. Разрушить без пощады! Нужна вселенская революция, и она произойдёт.
— Разрушить, — задумчиво произнесла Елена без вопроса
— Теперь — ты моя богиня, Елена. Я забрёл к тебе, — улыбнулся он, — в твою судьбу. Надеюсь, не прогонишь?
— Я твоя богиня?
Виссарион осторожно взял её ладонь в свою мягкую руку и стал касаться её сухими губами. Елена не сопротивлялась, только повернула голову к дороге и дому. Перед глазами покачнулось небо и озеро звёзд. Исчезло Зимовейное с его избами, амбарами, овинами, поскотинами, причалами и дорогой, упирающейся в сопку на краю деревни. Елена ощутила возле лица чужое тёплое дыхание, услышала неразборчивый шёпот, смелое прикосновение руки.
— Елена, я тебя люблю. Сама судьба несёт нас друг к другу. Но нужен ли я тебе? Не молчи, ответь, прошу. Умоляю!
— Да, — шепнула она. — Но неужели ты не любил раньше? Ты такой завлекательный мужчина. Неужели монашествовал?
— Может быть, и любил. Но знаешь, чем отличается настоящее вино от поддельного, плохого? В нём нет ни грамма воды, примеси. Один только сок солнца, — так говорил дед мой, опытный винодел, когда я приезжал к нему на берег моря. От настоящего вина хмелеешь быстро, почти сразу. На Пасху я увидел тебя — и стал пьян. На всю, на всю оставшуюся жизнь.
— Пьян? — И Елена вспомнила свои приятные, захватывающие ощущения мнимого хмеля той поры. Чему-то своему улыбнулась, наполовину прикрыв лицо платком.
— Пьян. Очарован…
— Т-с-с-с, нас могут услышать.
— Пусть слышат! Я тебя люблю!
Елена ласково закрыла его губы ладонью.
38
Артельщики до зари уходили в море, и весь день в охотниковском дворе стояла привычная, наполненная до краёв заботами тишина ожидания. Елена вместе с Дарьей в сумерках провожала мужиков за воротами, ловила на себе настойчивые взгляды Виссариона. Только когда все рыбаки цепочкой уходили к берегу, скрывались в темени, Виссарион торопливо, но страстно шептал ей:
— Люблю тебя.
— Любишь?
— Люблю, люблю…
— Тихо. Родной, любимый, ступай же с Богом, — шептала она. — Мужики, слышно, уже вёсла вставили в уключины.
Одним вечером в ворота вошёл Михаил Григорьевич. Елена увидела отца — вздрогнула, но заставила себя улыбнуться. Отец показался Елене человеком из прошлого, не чужим, а именно человеком из прошлого, в которое она уже не могла и не хотела возвращаться.
Михаил Григорьевич был одет в плотного сукна поддёвку, в начищенные до блеска яловые сапоги с высоким голенищем, в серые чесучовые брюки. Весь он был крепкий. Из-под лохматинок седовато-белёсых бровей поверх взглянул на дочь, на её склонённую голову, похлопал её по спине, чуть отстранил от себя, но в лицо не заглянул — скользнул взглядом по лицам мужиков, на секунду-другую задержался заострившимися глазами на Виссарионе.
— Ждал-ждал, братка, рыбку от тебя, да вот сам прикатил. Да дочери пора, одначе, до дому. Загостевалась, чай. — Братья приобнялись.
Весь вечер Михаил Григорьевич хитро — как бы между делом — выспрашивал Ивановых домочадцев, как вела себя Елена, но никто ничего ясного ему не сообщил.
— Михайла, батька твой, чиво-то усёк, лисовин лукавый.
— Ай, — отмахнулась Елена, приподнимая счастливое лицо. — Чего уж теперь!
Утром Елена и отец уезжали, с ними направлялось в город две подводы копчёной и свежей рыбы, шкурок белька, кули с кедровым орехом, лечебными травами и бадья со смолой. Виссарион уловил минутку, когда Елена оказалась на крыльце одна, прикрытая влажными потёмками, спросил, теряя голос и сжимая в замке свои тонкие длинные пальцы:
— Моя ли ты, Елена? Ещё раз, ещё раз хочу слышать!
Она, озираясь, мгновенно ответила:
— Твоя. А то как же? — И, путаясь в подоле и нижних юбках, сбежала по ступенькам к запряжённой за воротами пролётке, на кожаном широком сиденье которой уже сидел нетерпеливый отец. Он сдержанно и строго прощался с уходившими в море мужиками, кому пожимая руку, а для кого слегка приподнимая картуз.
У влюблённых уже был твёрдый уговор: в марте заканчивается срок ссылки Виссариона, и они вместе уезжают в Грузию, потом — в столицу. А пока — недели через две Виссарион во что бы то ни стало (деньги для взяток имелись) переведётся в Иркутск, снимет жильё, и Елена перейдёт жить к нему гражданским браком.
39
Елена мучилась — должна родить или вытравить плод?
Стала часто молиться, но не называла в молитвах того, чего на самом деле страстно хотела, — убить ребёнка. Она боялась назвать это желание словами: такие слова ей казались каплями огня, который должен был сжечь её — грешницу, хорошо понимала она, или даже преступницу, пытавшуюся нарушить, разломать какие-то извечные законы, по которым жили и живут её родители, но которые стали в тяжесть ей. Временами отчаяние наваливалось на её сердце, и спутывались в голове желания и стремления, словно бы она не знала, не понимала или забыла, чего хотела и ожидала от жизни. Приходила в родительский дом, приклонялась головой к плечу Любови Евстафьевны, однако ничего ей не рассказывала, не делилась.
— Чёй-то ты, Ленча? — участливо спрашивала Любовь Евстафьевна, отрываясь от кудели.
— Так, — отвечала она.
Однажды вечером к Елене заглянула Наталья Романова. Справилась, стыдливо опуская большие детские глаза, не было ли с фронта писем от Василия. Письма были, к родителям и деду с бабкой, и Елена пересказала их Наталье, теребившей свою рыжеватую косу. Наталья и краснела, и бледнела, и вздыхала, и даже тихонько всплакнула. Помолчали, вглядываясь в сумеречные отпотевшие окна. Сидели в спальне, не зажигали света, но золотисто отсвечивала лампадка. Было тепло, тихо. Елена, какая-то вся сжатая, ссутуленная, плотно укутанная большой шалью, будто бы мёрзла, держала в замке пальцы. Лицо её было напряжённым, замкнутым. Подруги то возобновляли разговор, то прерывались. Елена, казалось, даже и не слушала Наталью.
— Пойду, чё ли, — с несомненной обидой, наконец, сказала Наталья, поднимаясь с табуретки и запахивая на груди кофту.
— Погоди, — взяла её за руку Елена. Хотела что-то сказать, но лишь прикусила губу.
— Какая-то ты чудная нонче.
— Чудная, говоришь? Вот что хочу тебе, Наташа, сказать. — И Елена потянула к себе Наталью, которая стала часто моргать, не понимая подругу и даже чуточку чего-то испугавшись. От лица Елены отхлынула кровь.
— Чиво ты? — озиралась Наталья на дверь, будто хотела убежать.