Родовая земля
Шрифт:
— Иди ты со своими жеребцами, — с беспричинной недоброжелательностью отмахнулся писарь маленькой ручкой, уже притворно зевая и зачем-то назвав всех лошадей жеребцами.
Василий, глыбой возвышаясь над писарем, не уходил, характерно ожидал вразумительного ответа. Дождался:
— Да украли твоих жеребцов рабочие с мануфактуры. Революция — вот и весь закон тебе на сегодняшнее утро, а потом будет видно, чья возьмёт. Ступай, не до тебя. — Растянулся в кресле, широко зевнул, закрыл жёлтые с кровянистыми синими прожилками веки.
На плацу, заляпанном ноздреватым тестом, растоптанным хлебом, клочками бумаг и газет, снова сбился
— Волынский полк пошёл против царя, — горячо выкрикивал седобородый, но ещё молодой унтер Тихонков, взобравшись на пустую противопожарную бочку. — А мы что же помалкиваем? Или хотите на фронт? Так устроит вам Протопопов с друзьяками-министрами приятную прогулку по гатям Пруссии или Курляндии.
К митингующим подбежал солдат; захлёбываясь от восторга, указывал рукой в сторону городского квартала и бледным дымком дотлевающих складов соседнего полка:
— Мужики, Литовский и Преображенский соединились с народом. Офицериков, сказывают, грохнули. Сызнова затеялись поджоги и погромы.
— Мужики, айда на улицы!
— Да гоже ли нам, военным, хулиганить? Не таковский мы народ! Государственный!
— Брысь!
— Военный военным, а гнилой власти не потерпим. Предали нас министры. Если бы не они, толстопузые, то мы ещё весной пятнадцатого довершили бы войну.
— Где офицерики? Ищи их: будем судить своим судом — народным!
Из забрызганной грязью двухэтажной казармы сутуло вышел полковой командир полковник Морозов, высокий, тучный мужчина лет пятидесяти, чеканно-оскорблённо сказал:
— Что ж, начинайте с меня, граждане солдаты.
Вперёд выбежал маленький плешивый солдатик, крикнул:
— Бей его, робя! Попил он нашу кровушку! Таперя мы разгуляемся!
Какой-то старый солдат громко засмеялся, поймал плешивого за полу шинели:
— Погодь, погодь, дитятко: за что, растолкуй, бить-то?
— Уйди с дороги!
— Ваше высокоблагородие, вы с глаз ушли бы.
— Бей и прихвостней!
Трое солдат во главе с плешивым накинулись на оторопевшего полковника, легко сбили его с ног и стали пинать, сосредоточенно и весело метя грязными сапогами в лицо и грудь. Пыхтели, матерились. Другие солдаты — кто прятал глаза, кто исподнизу подглядывал, кто стал отходить от казармы, а кто и посмеивался, наблюдая, как катается по брусчатке беззащитное тюленье тело командира. Но неожиданно к мучителям подбежал Василий Охотников. Он хватал их за вороты шинелей и гимнастёрок и довольно легко разбрасывал в разные стороны, приговаривая страшным нутряным голосом:
— Не сметь!
Плешивый подпрыгивал и шипел, что недруг столь силён и бесстрашен:
— Дайте, мужики, винтовку: я грохну этого сосунка! Бей его! Чего смотрите? Наваливайтесь! Толпой и не таких богатырей можно повалить! Ну, что, струсили? А-а, идите вы!..
Когда толпа караульного полка скрылась за воротами, влившись в толпу преображенцев, полковник Морозов, в крови, в сапожной мастике и грязи, положил на высокое плечо Охотникова руку, произнёс глухим, незнакомым Василию голосом какого-то родного человека, но никак не командира:
— Спасибо, сынок. Как-то раньше не обращал на тебя внимания… а ты вон какой. Благодарю, благодарю.
К полковнику Морозову
Вечером пришли ещё более страшные вести об убийствах и грабежах, и, вполголоса посовещавшись в тёмной канцелярии, офицеры караульного полка покинули казармы.
57
Василий в одиночестве жил в конюшне: она показалась ему всего роднее в этом городе. На улицы не выходил. Порой слышал голоса толпы, урчанием и хрипом докатывавшиеся через ограждение с улиц:
— Долой самодержавие!
— Да здравствует демократическая Россия!..
Солдаты, изредка заходившие в конюшню, рассуждали, что такое «демократическая». Спросили у Василия, который когда-то учился в гимназии. Он неохотно объяснил — власть народа. Зараставший чёрной бородой, опухший унтер Ильичёв, бывший жигаловский крестьянин и охотник, — он тоже теперь никуда не выходил из конюшни, а целыми днями спал, зарываясь с головой в сено, — смахнул с губ былинки, бурчаще растолковал:
— Чего, мужики, тута неясного: не властью народа надобно понимать, а — прислушайтесь к слову-то: демон рахический. То есть пучит демона, вот он и портит воздуха вокруг, — народ аж одурел. Как немцы с газовыми атаками, так и дьявол орудует. — Грязно выругался и снова зарылся в сено.
Потом Василий услышал, как возле казармы на митинге кто-то крикливо возвестил, что император Николай Второй отрёкся от престола, а нового царя почему-то так и не нашлось. Вроде как никто не захотел взойти на престол. «Вон оно до чего докатилось: никто не хочет царствовать, — удивился Василий. — А может, и Господь Бог от нас уже отвернулся?»
Солдаты пьянствовали в казарме, выбирались в город, чтобы пограбить, поживиться. От полка осталось не более ста-ста двадцати человек, а офицеров не было ни одного. По ночам вспыхивали перестрелки уже между солдатами других полков и чаще всего по причине того, что кто-то не поделил корзину с водкой или бочонок с вином. В казарме безобразно визжали и смеялись женщины, трещала в пьяных драках мебель и звенело разбитое стекло. Днём проходили митинги, но уже не согласно, не дружно, хотя криков и ругани хватало: кто-то поддерживал исполком Совета, кто-то комитет, чуть позже — Временное правительство, кто-то требовал возвращения царя, а кто-то хотел только анархии, беспредельной свободы. Василию же нужен был ясный простой ответ: когда полк выстроят командиры, когда возобновится служба здесь или на фронте? Но никто не выстраивал полка на плацу, ничего с оставшихся солдат не требовал, кроме выбора какого-то и куда-то — так и не понял Василий — депутата.