Родовое проклятие

Осень 1268

Над водой поднимался туман. Свитый кольцами, он был

подобен дыханию. Эймон сидел на веслах. Воспрянувшее от ночного сна солнце разбудило птичий гомон и теперь посылало на землю сияние, бледное и холодное. С зеленых лугов, меж которых вилась река, доносилось петушиное пение. Блеяли овцы.

Какие знакомые звуки. Вот уже пять лет они приветствуют его каждое утро.

Но то был не его родной край. Эти звуки, такие знакомые и такие уютные, все равно никогда не будут для него звуками родного дома.

А он всей душой рвался туда, где родился. При мысли о доме у него начинали ныть кости, как у старика на сырую погоду, и кровоточить сердце, как у отвергнутого влюбленного.

В глубине же, скрытая тоской и болью, тлела ярость, готовая вспыхивать и клокотать, иссушая горло, как жажда.

Бывали ночи, когда ему снился родной дом, их хижина в чаще леса, где ему были знакомы каждое дерево, каждый изгиб тропы. Иногда сновидения были почти осязаемыми, будто это не сон был, а явь, и он почти физически вдыхал дым очага и ощущал идущий от постели запах лаванды, которую мать всегда клала в белье – за ее способность дарить полноценный отдых и сладкие грезы.

Он слышал голос матери, ее негромкое пение снизу, где она смешивала снадобья и готовила отвары.

Смуглая Ведьма – вот как ее называли, надо сказать, со всем уважением, ибо похвастаться такой мощной энергией и магической силой никто больше не мог. А еще мама была добрая и хорошая. В такие ночи, когда ему снился дом, когда до его слуха долетали мелодии песен, Эймон нередко просыпался в слезах.

И быстро вытирал их с лица. Он уже мужчина, ему исполнилось десять лет, и он глава семьи. Как некогда его отец.

А слезы… Слезы – удел женщин.

И еще у него на попечении сестры, напомнил себе Эймон, сложив весла и пустив лодку плыть по течению в ожидании клева. Хоть Брэнног и старшая, но мужчина в семье – он один. Он поклялся оберегать ее и Тейган и от слова своего не отступит. К нему перешел меч их деда. И когда придет время, он возьмет этот меч в руки.

А время придет.

Потому что случались и другие сны – вгонявшие его скорее в ужас, чем в тоску. Сны о Кэвоне, черном колдуне. После этих снов Эймон чувствовал, как в нем зарождаются ледяные комочки страха, от которых остывала даже тлевшая в его душе ярость. Страшно было так, что он хотел крикнуть «мама!», – как малыш в минуту опасности.

Но он не мог позволить себе бояться. Мамы нет, она принесла себя в жертву ради спасения его и его сестренок, и случилось это всего несколько часов спустя после гибели их отца от руки Кэвона.

Отца Эймон вспоминал с трудом. Чтобы вызвать в памяти его образ, образ рослого и горделивого Дайти, белокурого и веселого главы их рода, приходилось все чаще прибегать к помощи огня. Зато чтобы вспомнить маму, достаточно было лишь закрыть глаза. Он так и видел ее, бледную на пороге смерти, видел, как она стоит перед их домиком в лесу тем туманным утром и провожает взглядом

их, своих детей, они уезжают, и у него от горя разрывается сердце, а в жилах уже бьется новая, наполненная мощью энергия.

С того самого утра он больше не мальчик, он один из трех, отныне в тройном единстве олицетворяющих собой Смуглую Ведьму, и он связан кровью и клятвой – покончить с тем, кого не удалось одолеть их матери.

В глубине души Эймон жаждал одного – чтобы началось. Рвался завершить свое пребывание на этом хуторе у родных, где утро начинается с приветственного петушиного кукареканья и поля оглашаются овечьим блеянием. В нем зрели мужчина и маг, обуреваемые желанием ускорить течение времени, быстрее обрести силу, которая дала бы ему возможность с уверенностью, без дрожи в руках орудовать мечом его деда. Желанием приблизить то время, когда он сможет в полной мере пустить в ход свои родовые магические способности и колдовские приемы. Время, когда он прольет кровь Кэвона и обратит ее в пепел.

Однако во сне он оставался мальчишкой, неискушенным и слабым. В ночных сновидениях его преследовал волк, в которого обращался Кэвон, волк с мерцающим красным камнем на шее – этот камень был средоточием черной магической силы Кэвона-волка. И во сне на землю лилась настоящая кровь Эймона – его и сестер, теплая и алая.

Наутро после самых тяжелых снов Эймон уходил на реку, садился на весла и греб к рыбному месту, чтобы побыть там одному, тогда как в обычные дни был охоч до компании, оживленных разговоров сельского дома и аппетитных запахов кухни.

Но после снов, в которых он истекал кровью, ему требовалось уединение – и никто не корил его за то, что он не помогает доить коров, или чистить навоз, или кормить скотину. Нет, только не в такое утро.

И вот он сидел в лодке, худенький десятилетний мальчик с копной взъерошенных со сна каштановых волос, широко распахнутыми синими отцовскими глазами и мощной, еще только зарождающейся в нем энергией, унаследованной от матери.

Он слушал звуки пробуждающегося дня, терпеливо ждал, когда начнется клев, и грыз овсяную лепешку, что прихватил на кухне у тетки.

И вновь обретал себя.

Река, тишина, мягкое покачивание лодки напоминали ему о последнем по-настоящему счастливом дне, проведенном с мамой и сестрами.

Он помнил, что после нездоровья, преследовавшего мать всю долгую и морозную зиму, когда она, бледная и слабая, едва переставляла ноги, в тот день Сорка – так звали мать – выглядела на удивление бодро. Они дружно считали дни до Билтейна [1] , когда должен был вернуться отец. Тогда, мечтал Эймон, они все рассядутся вокруг огня, станут пить подслащенный медом чай с чем-нибудь вкусным и слушать рассказы отца о его подвигах на войне и на охоте.