Родственная душа
Шрифт:
– Что с тобой? – голос Агаты прозвучал слишком резко.
– Я задумался, – ответил Ярослав, вновь поворачиваясь к окну.
Лунный свет резал глаза. Вода исчезла. Ярослав почувствовал раздражение и усталость. Наверное, воображение не может работать хорошо круглые сутки. Мальчик упал на подушку и закрыл глаза. Но почему у этой девчонки работало?
Глава 4. Враг создал друга
Теплый летний ветер дул в лицо. Кэллен остановилась, чтобы отдышаться. Волосы снова торчали в разные стороны. Девочка скорее походила на беспризорницу, чем на воспитанную леди. Величественные холмы простирались вдоль залива.
– Почему я всегда нахожу тебя в цветах?
От неожиданности Кэллен вздрогнула.
Рядом с ней стоял Ярослав. Его пронзающие насквозь глаза, казалось, сейчас заглядывали золотоволосой в душу.
– Не смотри так, – вырвалось у Кэллен. – Пожалуйста, – добавила она из-за чувства вины.
– Почему? – Ярослав опустился рядом.
– Ты словно мысли читаешь. Когда ты рядом, мне чудится, что ты знаешь, что я чувствую в этот момент, о чем думаю, чего желаю. Вот как ты смотришь: словно читаешь другого человека, как открытую книгу.
– Я не умею читать мысли, – Ярослав засмеялся.
Его смех унес ветер. Кэллен бросила в сторону Ярика короткий взгляд и заметила милые ямочки на его щеках.
– А хотел бы?
– Нет, – пожал он плечами. – Я иногда и свои услышать не могу. Зачем мне чужие?
– Я бы тоже не хотела, – призналась Кэллен. – Мне было бы стыдно узнать то, что не следовало.
– Не похоже на тебя, – оживился Ярослав. – Я думал, ты всегда готова раскрыть очередную тайну или быть первой в списке добровольцев для путешествия в неизведанные дали, – зашуршал бумажным пакетом.
– Я трусиха, – выдохнула Кэллен, глядя вдаль.
Небо сменяло оттенки от светло-голубого до бледно-розового.
– Похвально, что ты это признаешь, – Ярослав протянул в сторону Кэллен открытый пакет. – Будешь?
Девочка заглянула внутрь. При виде красной сочной клубники с зелеными хвостиками ее живот предательски заурчал.
– Конечно, – протянула Кэллен, закинув в рот несколько ягод.
– Хороший же у тебя аппетит, – засмеялся Ярослав. – А по тебе не скажешь.
Кэллен нахмурились.
– Это прозвучало обидно.
– Что такого я сказал? – Ярослав выглядел потерянным.
– Я много ем, просто сама по себе маленькая, – Кэллен взяла в руку еще одну ягоду.
– Я не подумал, извини, – смутился мальчик. – Тебе идет быть маленькой, – продолжил Ярослав спустя недолгую паузу. – Ты очень красивая, как одуванчик.
– Одуванчик? – Кэллен вскинула брови, остановившись на половине клубничины.
– Ну да. Легкая и чистая.
Кэллен промолчала. Трава щекотала ей ногу.
Мягкий свет падал Ярику на лицо. Его темные волосы напоминали цвет горького шоколада.
– Как ты нашел меня? – нарушила Кэллен тишину.
– Я гулял, потом сходил на местный рынок и купил там клубники на вечер. Думал, побродить вдали от домов. Я часто ходил в горы, когда жил на севере. Здесь, конечно, нет никакой вероятности замерзнуть в снегах или быть похороненным под огромными глыбами, но вот опасность почувствовать себя одиноким очень даже велика.
– У меня бывает такое чувство, – кивнула Кэллен в ответ. – Как будто меня окружает множество людей, которые безмерно любят меня, и я искренне люблю их в ответ, но едва ли мои слова и мои чувства
– Разве можно быть врагом самому себе? – Ярослав засунул руку в пакет и обнаружил последнюю ягоду на дне. – Если ты хочешь, я оставлю тебе.
– Не нужно, – отмахнулась Кэллен. – Иначе у меня…
– Знаю, – перебил ее мальчик. – Разболится живот.
Кэллен молча кивнула. Осознавать, что Ярослав помнил такие мелочи, было крайне приятно.
– Ты хотела, чтобы я рассказал тебе о своей жизни на севере?
Кэллен оживилась.
– Там очень холодно. Вода ледяная. Все время темно. Небо серое и печальное. Ботинки после прогулки всегда приходиться сушить. Ветер дует так сильно, что едва стоишь на ногах. Волосы покрываются инеем, а руки постоянно греешь у камина по вечерам. Ночью половицы скрипят, а метель воет за окном, словно смерть. Стекла покрываются льдом, и вскоре через них уже вряд ли можно разглядеть мир за окном…
Ярослав замолчал, глядя на, казалось бы, бескрайнее поле.
– Мы с сестрой любили пить чай по вечерам и играть в шашки, – продолжил. – Бабушка часто готовила одну и ту же похлебку, которая всегда была немного холодной. Еда остывала мгновенно. Агата казалось мне мужественнее, чем был я сам. Хотя она девочка, и мне должно быть стыдно, ведь это моя обязанность: помогать ей и внушать надежду. Она оставалась собранной и разумной. Я почти не видел, как она плачет или грустит. Бабушка понимала, что мы несчастны, но очень старалась радовать нас каждый день. Она разрешала мне гулять, зная, что это может быть опасно. Она учила Агату готовить, рассказывала нам истории перед сном, показывала старые фотографии, часто говорила о своем муже, нашем дедушке. Она всегда забирала волосы в седой пучок на голове и носила очки в тонкой оправе. У нее был старый полушубок и высокие валенки, – Ярослав замолчал, его лицо приобрело задумчивое выражение.
– Ты, наверное, скучаешь по ней, – предположила Кэллен.
– Очень, я все еще не понимаю, почему она осталась. Ты знаешь, родители могли бы помочь ей приобрети новый дом, купить новую мебель, жить в светлом и теплом месте. У нее мог бы быть огород, а вечером мы бы гуляли вдоль моря и слушали шум прибоя…
Кэллен провела рукой по лепесткам маргаритки.
– Я думаю, она хотела остаться верной воспоминаниям. Думаю, она так сильно тоскует по мужу, что не хочет покидать этот старенький мрачный домик, ведь он хранит так много историй. Это грустно, но так красиво. Настоящая любовь. Любовь преданная и вечная.
– Да что ты понимаешь в любви? – нахмурился Ярослав.
– А ты? – парировала Кэллен в ответ.
– Ничего, – тихо ответил мальчик.
– Я думаю, ни один человек в мире не знает ответа на вопрос, какой должна быть настоящая любовь, но все старательно делают вид, что понимают, – начала Кэллен. – Я бы хотела полюбить однажды и навсегда. Так я вижу настоящую любовь, – пожала она плечами. – А какой ты ее видишь?
– Для меня любовь – это сумасшествие. Нужно быть безумцем, чтобы хранить верность человеку, которого давно нет рядом. С котором нельзя поговорить, которого нельзя обнять, голос которого напрочь стерся из памяти, а образ вот-вот покроется пыльной пленкой. Жить в окружении живых людей и желать только одного единственного, кто никогда больше не придет, – это сумасшествие.