Роковая дама треф

Арсеньева Елена

Она подняла голову и взглянула на мадам Жизель, которую с великим трудом удерживали двое мужчин, ибо ярость придавала ей силы: ярость от того, что она так и не увидела слез и боли на лице Ангелины. О месть, страсть мелких душ! Как она мила жестоким, бессердечным, убогим натурам – особенно когда зло можно творить безнаказанно, упиваясь неведением глупой жертвы. Ну что же, все, что было, – чудовищно, страшно, однако ведь – позади! Осталось только повернуть обратно, и если несчастная, забитая Анжель как-то пробрела этот путь, то уж Ангелина – с ее новым знанием, новыми силами, обновленной душой! – пройдет наверняка!

Она повернулась к берегу, но тут Оливье схватил ее за руку:

–

Куда ты?

Ангелина с улыбкой вглядывалась в его доброе, встревоженное лицо. Он красив, а все-таки черты его какие-то чужие. Она вспоминала теперь, что лица французов всегда казались ей какими-то ненастоящими, негармоничными, словно из воска вылепленными, – правильные черты, а все же не освещенные тем внутренним светом, который делает особенно милыми и родными русские лица. Русские необыкновенно красивы, подумала Ангелина, и волна счастья захлестнула ее, когда она поняла, что отныне будет видеть вокруг себя только русские лица. И все-таки спасибо тебе, Оливье де ла Фонтейн! Ангелина никогда тебя на забудет. Благодаря тебе, только тебе она будет с нежной, смущенной улыбкой вспоминать пройденный ею путь страданий. Никогда не забудет их «брачную ночь», когда они спали рядом, будто усталые дети…

– Куда ты?! – повторил Оливье, напуганный, а вовсе не обрадованный тою улыбкою, с которой смотрела на него Анжель.

– Мне надо вернуться, – гладя его пальцы, стиснувшие ее запястье, и по одному разжимая их, чтобы высвободиться, ласково проговорила Ангелина. – Я не пойду дальше, я остаюсь в России.

– Но мост рухнул! Как ты пройдешь?!

Ангелина с досадой взглянула на вздувшуюся реку. Да… мост! Ничего, второй еще цел!

– Я пройду по другому мосту. А если не удастся, пережду в деревне, пока не подойдут наши войска.

– Наши? – переспросил изумленный Оливье.

– Ну конечно, – кивнула она. – Ты разве не понял? Я ведь русская.

Оливье побелел и опять осторожно взял ее за руку:

– Анжель! Ну посмотри на меня. Что с тобой? Успокойся. Я мало что понял из вашего разговора с этой проклятой бабой, но она говорила такие жуткие вещи… И ты просто разволновалась, просто… Ну хочешь, я брошу ее обратно в реку? Только бы ты успокоилась!

Он сделал движение к мадам Жизель, та взвизгнула, забилась в руках Гарофано, глядевшего на нее с нескрываемым отвращением.

– Хорошо бы! – мечтательно протянула Ангелина. – Однако пусть живет. Ядовитые зубы у нее уже вырваны. А ты все же пойми: я никогда тебя не забуду, но мне надо вернуться. Я вспомнила, кто я! Я – русская! Я…

– Молчи! – прошептал Оливье, опасливо озираясь. – Ты бредишь, Анжель…

Ангелина посмотрела на Гарофано, который сотворил крестное знамение и сделал пальцами «рожки» – на всякий случай. И он тоже озирался с опаскою и даже прижал палец к губам, призывая Ангелину к молчанию.

– Вот-вот, – кивнула мадам Жизель с немалым злорадством. – Silentium! Silentium! [73] Вообрази, что тут произойдет, если этим несчастным, едва избежавшим смерти, сказать, что русская шлюха бесстыдно шпионила за ними?

73

Тишина! Тишина! (лат.)

– Заткнись! – рявкнул Гарофано.

– Да, помолчи, помолчи, Анжель, – твердил Оливье. – Забудь, успокойся, уйдем отсюда. Ты отдохнешь в деревне, поешь, успокоишься… все пройдет.

– Ты что, ничего не понял?! – взъярилась Ангелина. – Я русская! Меня увезли обманом, меня ждут дома, я бегом… туда!

Раздался

хриплый смешок, и Ангелина с изумлением воззрилась на мадам Жизель, которая так и закатывалась, повиснув на руках озадаченного Гарофано.

– Вырваны зубы, говоришь, да, Анжель? А-ха-ха-ха! Но осталось жало, и оно со смертельным ядом. Имя ему – Моршан.

– Моршан? – переспросила Ангелина. Ее бросило в дрожь. – А что он?

– Он – ничего. Просто он прикончит князя и княгиню Измайловых, лишь только слух о твоем появлении пройдет по Нижнему.

– Ну конечно! Вездесущий Моршан! – усмехнулась Ангелина. – Да его схватят, стоит ему лишь приблизиться к дому.

– Моршан служит в доме твоего деда с той самой минуты, как ты покинула город. Можно сказать, он держит руки на горле князя, и ничто не помешает ему, когда понадобится, сделать свою хватку смертельной! Ведь никто, ни одна душа не знает, кто он такой. Один твой любовник, безумный Меркурий, монах-оборванец, сдох, другой, мерзавец, шпионивший в моем доме, исчез вместе с летательной машиной. Надеюсь, они разбились вдребезги в каком-нибудь дремучем лесу, утонули в болоте, дикие звери пожрали их трупы!

Она затопала ногами, затрясла головой, как припадочная, и Гарофано, ошалевший от такого неистовства, оттолкнул от себя графиню и бросился с проклятьями в гору – вслед за группами обессиленных солдат; сейчас ему хотелось только одного: как можно дальше оказаться от этих баб, одна из которых – сумасшедшая, а другая – русская шпионка. Бедняга де ла Фонтейн… принужден разбираться в их сваре!.. Он, Гарофано, не колеблясь, заслонил бы собою товарища от вражеской пули… от пушечного ядра, в конце концов, но оставаться здесь хоть минуту! Нет уж, слуга покорный!..

Оливье растерянно поглядел вслед приятелю. Надо попросить Гарофано привести лекаря для Анжель, но где его найдешь в такой сумятице? А если и найдешь, разве бросит он раненых, чтобы ухаживать за безумной женщиной?

– Дорогая, – прошептал он, склонившись над Анжель (та сидела на песке) и осторожно трогая кончиками пальцев ее лицо. – Милая, что с тобой?

О господи, да что с нею? Что еще такого ужасного сказала эта злобная старуха? Отчего у Анжель вдруг подогнулись ноги? Да ведь она словно умирает, и руки прижаты к сердцу…

2. Спаситель

Она прижимала руки к сердцу, прижимала изо всех сил, чтобы заглушить эту внезапную боль, от которой перехватило дыхание. Как странно вернулась к ней память: сначала проснулся разум, и не прежде, чем он освоился со случившимся, пробудилась память сердца… Лучше бы она никогда не пробуждалась! Невыносимо же понять, что она была рядом с Никитою, в его объятиях, а говорила с ним, как с чужим, не понимала и не могла понять его страсти, его ревности, его отчаяния, хотя памятью тела узнавала его и стремилась к нему, единственному на свете. Сколько же ему пришлось перестрадать, когда он узнал, что невеста сбежала с другим! А потом вдруг увидел ее среди похотливых, грубых солдат, вдобавок – неузнаваемую, неузнающую… И снова, снова череда мучительных картин: его руки, охватившие ее грудь, призрачно колышутся сквозь темную толщу воды, его дыхание опаляет шею… вот он бросается к ней, вырвавшись от Варвары… вот ревниво стискивает свои твердые губы – и целует черные волосы Варвары, и закрываются серые дерзкие глаза, а простреленное тело безвольно сползает по стволу яблони. И вдруг ожило, затрепетало, забилось ее сердце – вопреки всему, забилось с надеждой и мольбой – он не мог умереть. Он был еще жив, когда Ангелине пришлось оставить его. И непослушными, дрожащими губами она взмолилась, не сознавая, что наконец-то заговорила по-русски: