Роковая красавица (Барыня уходит в табор, Нас связала судьба)
Шрифт:
Настя отчаянно замахала руками на цыган, и стало тихо. Заволоцкий, запинаясь, прочел:
Пусть эта глубь – безмолвная,Пусть эта даль – туманная,Сегодня нитью тонкою связала нас судьба!Твои глаза бездонные, слова твои обманныеИ эти песни звонкие…Заволоцкий запнулся, виновато пожал плечами. Цыгане все как один подались к нему, чувствуя – рождается что-то небывалое. Настя сжала ладони,
– Ну давай же, Владька! Давай, сукин сын! Сущий пустяк остался! «Твои глаза бездонные, слова твои обманные и эти песни звонкие…»
– Свели меня с ума… – вдруг раздалось с пола.
Тишина. Чье-то тихое «ах…».
– Не подойдет так? – хрипло спросил Илья.
Вокруг молчали. Илья видел два десятка ошеломленных взглядов, буравящих его. Еще месяц назад он сквозь землю бы провалился от такого внимания к своей персоне. А сейчас видел лишь черные, лихорадочно блестящие глаза Насти. Впервые за вечер она повернулась к нему.
– Ура! Браво! – грянул Рыбников. – Недурно пущено! Илья, да ты, оказывается, тоже поэт!
– «Судьба – с ума»… Довольно слабая рифма, – нахмурился Заволоцкий, но профессиональная критика утонула в радостном гаме.
Вся компания кинулась к роялю, но Митро с грохотом захлопнул крышку и, перекрыв своим басом взрыв возмущенных голосов, заорал, что романс должен пойти только под гитару, а петь должен только Илья.
– Настька! Ну скажи ты им, скажи сама! Кто лучше Смоляко споет?
– Никто, – хрипло сказала Настя, глядя в темное окно. – Илья… окажи милость.
За мерзлыми стеклами летел снег. Красные язычки свечей дрожали, отражаясь на крышке рояля. Где-то в глубине дома мерно тикали часы. Перебивая их, чуть слышно всхлипывала гитара Митро. Негромко, вполсилы звучал голос Ильи:
Не нужно ничего – ни слов, ни сожалений,Былого никогда нам больше не вернуть,Но хочется хоть раз, на несколько мгновенийВ речную глубину без страха заглянуть.Пусть эта глубь – безмолвная,Пусть эта даль – туманная,Сегодня нитью тонкою связала нас судьба.Твои глаза бездонные, слова твои обманныеИ эти песни звонкие свели меня сума…Если бы это пение услышал Яков Васильев, Илья вылетел бы из хора в тот же день. Не хватало дыхания, голос срывался, пересохшие губы дрожали. Он пел, глядя поверх голов цыган в синее, покрытое ледяной росписью окно, словно со стороны слыша собственный голос. Впервые за полгода, проведенные в хоре, он видел, ясно видел то, о чем пел. Стояла перед глазами черная речная гладь, подернутая седым туманом, мутным пятном светился огонь на дальнем берегу. Даже холодную прибрежную сырость Илья ощущал всей кожей, и молчание воды, и лунный обманчивый свет, и бездонную, стылую глубину реки. И стояло перед глазами бледное лицо с двумя черными ямами глаз. Настя… Настя… Настя… Почему,
Гитара смолкла. В комнате повисла тишина. Илья стоял, глядя в пол. Больше всего хотелось повернуться и выйти вон.
– М-да-а-а… – нарушил тишину задумчивый голос Рыбникова. – Это, пожалуй, будет посильнее «Невечерней»… Как вы думаете, Настасья Яковлевна… Настасья Яковлевна?!
Илья вскинул голову. И успел заметить лишь мелькнувший подол черного Настиного платья. Закрыв лицо руками, она молча метнулась прочь из комнаты. Хлопнула дверь. Стешка, ахнув, вскочила было, но нахмурившийся Митро поймал ее за рукав:
– Сиди, дурища…
– Мы ее расстроили, – огорченно сказал Заволоцкий. – Не нужно было разводить эту вселенскую печаль, она еще нездорова…
– Нет, брат, тут другое, – Рыбников ожесточенно поскреб в затылке. – Да-а-а уж… Ну что ж, Илья, давай еще раз? Репетнем? Что-то ты, душа моя, петухов пускать начал.
– Не буду, – процедил сквозь зубы Илья. И, не замечая обиженного взгляда студента, ушел на диван. Там присел рядом с художником, про которого в пылу сочинительства все забыли.
Немиров, за весь вечер не проронивший ни слова, торопливо чиркал сточенным карандашом по бумаге. Илью он даже не заметил. Тот осторожно поднял с пола упавший листок бумаги. Усмехнулся, рассмотрев собственную физиономию с тем самым выражением на ней, которое Яков Васильев называл «всю родню похоронил». Получилось очень похоже. Заинтересовавшись, Илья глянул через плечо Немирова.
Даже в небрежном, сделанном на скорую руку наброске легко узнавались Настины черты. Фигура, одежда были изображены легкими торопливыми линиями – художнику явно не хотелось задерживаться на них. Зато, казалось, половину листа заполняли огромные, широко раскрытые глаза. Черные глаза Насти, полные слез. Художник захватил тот момент, когда она, стоя у рояля и сжав ладони, слушала новорожденный романс. Илья в тот миг не смел и взглянуть на нее. «Твои глаза бездонные, слова твои обманные…» – снова вспомнилось ему. Сглотнув вставший в горле ком, он хрипло сказал:
– Хорошо вышло…
– Ты находишь? – рассеянно отозвался Немиров, стирая пальцем какой-то ему одному заметный недостаток на рисунке. – Редкой красоты девушка, мой друг… Несомненно, в ее лице есть что-то библейское… Что с ней? Она, кажется, страдает от любви? С нее нужно писать Агарь в пустыне… Наверное, я буду просить ее позировать.
– А это куда денете? – кивнул Илья на рисунок.
Студент, опустив карандаш, изумленно взглянул на него. Усмехнулся краем губ. Илья отвел глаза. Понизив голос, попросил:
– Продайте, барин. Вам на что, вы еще нарисуете… Сколько хотите?
– Изволь, – Немиров протянул ему набросок. – Возьми в подарок. А ты, я вижу, всерьез…
– Чепуха! – оборвал его Илья, поспешно пряча за пазуху рисунок. Чувствуя, что художник улыбается, быстро встал и вышел из комнаты.
В сенях было темным-темно. На ощупь перебирая сваленные на лавке полушубки и кожухи, Илья никак не мог найти свой. Вытащив один, растерянно повертел его в руках, пожал плечами. Пошел с кожухом в кухню, всю залитую луной.