Роковая кукла
Шрифт:
По сути, до этого дня у меня не было возможности как следует рассмотреть куклу. Единственный раз, когда я более или менее внимательно разглядывал ее, был в ту памятную ночь, которую мы коротали в красном здании на окраине города. Теперь у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть куклу во всех деталях, испытать на себе завораживающее влияние странного выражения грусти, запечатленного на ее грубом лице. Одно из двух, думал я, либо тот, кто вырезал куклу, был невежественным дикарем, случайно ухитрившимся придать ее лицу выражение грусти, либо это был искусный мастер, способный несколькими скупыми штрихами воплотить в дереве отчаяние и терзания разумного существа, стоящего лицом к лицу с тайнами вселенной и дерзнувшего разгадать их.
Это было не совсем человеческое лицо, но достаточно
Хорошенько изучив куклу, я хотел отбросить ее в сторону, но неожиданно обнаружил, что не могу этого сделать. Она словно пустила в меня корни. Кукла как будто нашла во мне убежище и, заняв его, уже не хотела покидать. Я стоял, сжимая ее в кулаке, и пытался отшвырнуть от себя, но мои пальцы не могли разомкнуться, а руки не хотели подняться для замаха.
Мне пришло в голову, что нечто подобное происходило с Тэкком, единственное отличие состояло в том, что он добровольно подчинился ее власти, находя в этом непонятное для меня удовольствие. Не исключено, она порождала неслышные другим звуки, отклик на которые он находил в своей душе. Видимо, потому, что он видел в ней божественный знак, способный указать ему дорогу к спасению. Сара назвала ее Мадонной. Возможно, она была права, хотя я так не считал.
Теперь я пошел по тропе, так же, как Тэкк, прижимая к себе этого проклятого деревянного идола и укоряя себя, но не столько за то, что у меня не хватает сил избавиться от куклы, сколько за то, что я поневоле становлюсь кровным братом Тэкка. Больше всего меня раздражало, что я делаюсь чем-то похожим на него — человека, которого я органически не переваривал и глубоко презирал.
Мы продолжали двигаться по бескрайнему голубому плато, сзади багровые горы теряли ясность очертаний, постепенно превращаясь в фиолетовые облака. Я размышлял, не являлась ли очарованность Найта голубизной, что доказывали первые предложения его рукописи, результатом влияния этой голубой земли, возбуждавшей его воображение на всем пути до подножия гор и входа в долину. Тут он и оставил Роско у ворот, а потом Роско поплелся назад по тропе в город, где, наконец, по наивности угодил в ловушку и стал пленником коварного гнома.
По прошествии нескольких дней, скорее от скуки, нежели из любопытства, я снова открыл шкатулку и извлек рукопись. Я перечитал ее с самого начала, перечитал внимательно — конечно, не сразу. Уж слишком она была велика и к тому же убористо и небрежно написана. Мне стоило большого труда разобрать и расшифровать каракули Найта. Я вникал в ее содержание так же дотошно, как в забытом Богом монастыре историк копается в пыльных манускриптах, разматывая дюйм за дюймом пергаментный свиток, и не столько доискивается, как мне представлялось, до какой-нибудь сенсационной тайны, сколько старается понять человека, исписавшего такую груду бумаги, проследить маршрут блужданий человеческого разума на пути к истине, скрывающейся где-то в неизведанных глубинах подсознания.
Но в тексте не было ни одного рационального зерна, или, по крайней мере, я не мог его отыскать. Это была абсолютная бессмыслица, не поддающаяся пониманию. Разве что только самому Найту, мучающемуся недержанием слов и изливающему их потоки ради них самих, это и казалось разумным.
Лишь на десятый вечер, когда мы были в двух переходах от начала пустыни, я наконец наткнулся на отрывок, показавшийся мне не лишенным смысла:
«…А эти ищут голубого и багрового знания. Они ищут его по всей Вселенной. Они ловят все, что может быть известно или придумано. Не только голубое и багровое, но весь спектр знаний. Они ставят ловушки на одиноких планетах, затерянных в бездне пространства и времени. В синеве времени. Знания ловятся деревьями, и, пойманные, они складируются и хранятся до сбора золотого урожая. Огромные сады могучих деревьев пронзают синеву, на мили погружаясь в нее, пропитываясь мыслями и знаниями. Так иные планеты впитывают золото солнечного
Здесь Найт снова впал в бессвязный бред, который, как и во всей рукописи, преимущественно выражался в бесконечном перечислении оттенков цвета, разновидностей форм и размеров.
Я опять внимательно перечитал этот единственный абзац, показавшийся не лишенным смысла, и пролистал предшествующие ему страницы текста в надежде обнаружить хоть какую-то зацепку, указывающую на то, что он подразумевал под «этими», но так ничего путного и не нашел.
Я отложил рукопись и присел у костра, лихорадочно обдумывая, какой же смысл скрывается за содержанием этого отрывка. Был ли он случайным порождением больного воображения, так же, как и текст в целом? Или представлял собой плод сиюминутного озарения, во время которого Найт успел изложить важный факт, несколько затуманенный пеленой мистицизма? А, может быть, Найт вовсе и не был таким сумасшедшим, каким казался, и вся эта рукописная галиматья была не более чем искусным камуфляжем, за которым скрывалось тайное послание, предназначенное для того, в чьих руках волею судьбы окажется рукопись. Впрочем, я тут же отбросил это предположение, как несостоятельное. Если бы он был действительно в своем уме и додумался до столь хитрого способа передачи информации, он бы уже давно бежал из долины и стремглав несся обратно в город, надеясь выбраться с этой планеты-ловушки и с приобретенными знаниями вернуться в галактику.
А если в этом отрывке действительно содержалось замаскированное послание, тут же возникал вопрос: как ему удалось об этом узнать? Были ли в городе какие-то записки, из которых он почерпнул сведения, проливающие свет на историю планеты? Или он говорил с кем-то, кто объяснил ему, почему эта планета была превращена в гигантский сад? А, может быть, правду удалось раскопать Роско? Было вполне достаточно оснований подозревать в этом Роско, поскольку он, помимо всего прочего, быт еще и роботом-телепатом. Честно говоря, вряд ли бы кто-нибудь решился сейчас приписывать ему эти феноменальные способности. Он пристроился рядом со мной и по-прежнему вычерчивал пальцем на расчищенном пятачке земли какие-то символы, бормоча себе под нос.
Я почти уже собрался спросить его о верности моих предположений, но потом удержался. Я по-прежнему был убежден, что от этого болвана ничего не добьешься.
На следующее утро мы возобновили поход, а на второй день вышли к устроенному нами тайнику, где пополнили запасы воды и продовольствия. Закрепив флягу с водой и рюкзак с провизией на спине Роско, мы снова тронулись в путь, и вскоре перед нашими глазами открылась пустыня.
Мы шли очень быстро. Мы пересекли поле, где я дрался с кентавром, и пошли дальше, не делая привалов, к ущелью, в котором мы нашли Старину Пэйнта. Мы натыкались на оставленные нами костровища в местах наших остановок на ночлег по пути к горам. Я легко узнавал пройденные недавно места. Земля вокруг была все такой же красновато-желтой, в отдалении трубили неугомонные крикуны, а по временам мы замечали и других странных обитателей пустыни. Никто и ничто не препятствовало нашему движению, и мы продолжали стремительно идти вперед по тропе.
Я часто воображал, что покинувшие нас попутчики все еще с нами, что нас сопровождают их тени. Вот она — кавалькада призраков: Сара верхом на Старине Пэйнте; Тэкк, закутанный в коричневую сутану, ковыляет, поддерживая под руку спотыкающегося и трясущегося Джорджа Смита; Свистун, наш вечный дозорный, рыщущий далеко впереди. Иногда я что-то кричу ему, позабыв, что он ушел слишком далеко и не может меня услышать. Порой я настолько поддавался игре воображения, что действительно начинал верить, будто они с нами, а потом, очнувшись, понимал — их уже нет. Но даже зная, что их уже не вернешь, было приятно фантазировать, представляя их рядом. Меня смущало только одно обстоятельство. Тэкк нес куклу, прижав ее к груди, и я тащил эту же куклу, только спрятав ее в кармане куртки.