Роковая любовь немецкой принцессы
Шрифт:
Вилли выросла у него на руках. Он любил ее, как родную дочь. Не было ничего на свете, чего он не сделал бы для нее! Тем более если это давало ей мгновения счастья сейчас – и вело к счастью еще более пышному, яркому, чем теперь. Она заслуживала всего самого лучшего, его милая девочка…
Ганс уснул. Поскольку во снах нам вечно является всякая самая несусветная чушь, он не удивлялся тому, что ему снилось. А снилось ему, что он вовсе не Ганс Шнитке, доверенный слуга великой княгини, а художник по имени Лормуа. Причем отнюдь не немец, а француз.
Полная чушь, конечно! Как это он может вдруг сделаться французом? Вдобавок –
Да-да, во сне он был художник. Он писал портрет какого-то человека. Он отчетливо видел его лицо. Молод и необычайно красив! Богат, знатен… кажется, его звали виконт де Варанс… Лормуа писал его портрет с восхищением перед мастерством Господа Бога, который создал такое совершенное, прекрасное существо. Он растягивал это удовольствие, как мог. Портрет продвигался медленно. Впрочем, де Варанс отнюдь не был привередливым натурщиком. «Это будет самое лучшее произведение в моей жизни, – думал Лормуа. – Я сравняюсь мастерством с Леонардо, с Тицианом! Один создал свою Джоконду, другой – свою Венеру, а я создам своего Антиноя!» [20]
20
Греческий юноша, фаворит римского императора Адриана, ставший символом мужской красоты.
Кажется, он любил лицо де Варанса… Нет-нет, здесь не было содомской нечистой страсти! Вся плотская любовь Лормуа изливалась на малышку Франсуаз, его натурщицу. Де Варанса он любил как совершенное создание Творца и был невероятно горд тем, что призван увековечить для потомства его красоту.
Франсуаз любовалась эскизами, потом начала любоваться портретом. Прошло немалое время, прежде чем Лормуа понял, что его любовница испытывает к де Варансу отнюдь не столь возвышенное чувство, как он сам. Она влюбилась в него, маленькая похотливая сучка! Она влюбилась в него, как женщина может влюбиться в мужчину!
И тогда Лормуа начал ревновать ее к портрету. Невыносимо было видеть, как она часами стоит перед мольбертом… Он возненавидел портрет. И однажды ненависть его дошла до предела! Он больше не хотел, чтобы лицо Антиноя было увековечено для потомства! Он плеснул на портрет кислотой…
Несколько дней он скитался по кабакам, ночевал под мостами, беспрестанно пил, оплакивая потерю, самую горькую потерю своей жизни. Чудилось, что он лишился друга, лучшего друга, который у него только был! И еще он лишился мечты – сравняться с великими мастерами прошлого. Он снова был всего лишь Лормуа, художник, мазила, неудачник!
Кто был виноват в этом? Де Варанс, он, только он!
Из-за него Лормуа лишился всего, из-за него потерял Франсуаз. Он не знал, что с ней, он не мог вернуться в мастерскую: ведь де Варанс уже оплатил ему работу и мог отправить его теперь в долговую тюрьму. К тому же он не простит издевательства над своей несравненной красотой! Как бы не подослал убийц!
Лормуа не мог признать, что сам испортил свою жизнь, когда изуродовал портрет. Проще было найти виновного в другом человеке. Конечно, де Варанс виноват во всем! И он должен за это заплатить.
Он пробрался в сад, окружавший особняк де Варанса. У него не было оружия. Он даже не взял с собой стилет. Он ведь не убийца! Он только хотел отнять у де Варанса самое большое его богатство – его невероятную красоту.
Конечно, его могли остановить слуги, но ему везло, как всегда везет тем, кто призван свершить приговор судьбы. С каждым шагом своим по этому старому, запущенному саду Лормуа утверждался в том, что он исполняет великое предназначение. Не удалось стать великим художником – он станет великим убийцей. Он уничтожит не только человека, но и его губительную красоту! Губительную красоту…
Он свободно вошел в дом через распахнутое окно на террасе. Никто его не остановил, никто ему не помешал. Он крался по дому так свободно, словно заранее знал здесь каждый поворот, каждую ступеньку. И вот из-за какой-то двери донесся сладострастный женский стон.
Лормуа распахнул дверь. Игривое пламя свечей металось из стороны в сторону над широкой кроватью, колеблемое неистовыми движениями мужского тела. Смуглая сильная спина, изящное сплетенье мышц, лоснящаяся от пота кожа, игра теней на скульптурной полоске позвонков… темнокудрая растрепанная голова… И нежное, белое женское тело вдавлено в постель, раздавлено этим смуглым мужским телом. Светлые волосы разметались по подушке…
При виде этой незнакомой женщины Лормуа почувствовал страшный, неодолимый приступ ревности. Он не знал ее имени, не видел ее лица, однако ненавидел ее, как злобную воровку, которая украла самое дорогое, что только у него было.
Она лежала с де Варансом… она наслаждалась его красотой…
С диким визгом Лормуа ворвался в спальню и подскочил к кровати. Выдернул из-под полы склянку, вырвал из нее пробку – и с размаху плеснул на обращенное к нему прекрасное лицо виконта де Варанса.
Время, чудилось, стало тягучим, словно патока… горькая, отравленная патока. Лормуа видел, как брызги на мгновение замерли в воздухе. Медленно-медленно долетели они до кожи, медленно впились в нее… медленно вспенились, зашипев… и прежде чем де Варанс испустил крик невыносимой боли, Лормуа увидел лицо женщины, которая все еще совокуплялась с ним, все еще оставалась неразрывно связанной с его телом.
Франсуаз! Это она, это ее нежные черты… В следующий миг кислота впилась в щеки и глаза Франсуаз…
Ее крик, чудилось, пронзил голову Лормуа.
Преступник кинулся вон… Вот теперь слуги, доселе крепко спавшие, очнулись. Откуда-то взялись собаки, которые гнались за ним…
Он больше ничего не помнил о том, что было дальше. Он знал, что в Париже ему оставаться нельзя. Де Варанс умер от невыносимой боли. За убийство виконта и тяжкие повреждения, которые были нанесены его любовнице, Франсуаз Сосеро, он был объявлен вне закона, полиция преследовала его до самой границы… Он исчез в Лотарингии, канул, как сквозь землю провалился.
Ганс Шнитке проснулся.
Приснится же такое, а? Что ему до какого-то Лормуа?! Художник… хм! Все художники – пьяницы, а он вина в рот не берет.
Однако он проспал довольно долго, даже шея затекла.
За окнами шумел дождь. Брр, как там сыро и холодно…
Ганс Шнитке приподнялся, попытался сесть поудобней, однако что-то мешало. Почему-то в карете стало очень тесно, как будто он сидел там не один. Первой мыслью было, что кучер, которого дождь согнал с козел, решил тоже устроиться внутри.