Роковая монахиня
Шрифт:
Было что-то пугающее в плавных, бесшумных движениях ларухи. Ее до невозможности искривленное тело, которое при ходьбе переваливалось с боку на бок, казалось невесомым. Сначала она повела нас наверх по шаткой, невероятно крутой и влажной лестнице в направлении нескольких пустых спален, низкие, покатые потолки которых поддерживались почерневшими балками, а крохотные окна казались вделанными в стену намертво — так долго их никто не открывал. Полы тоже имели наклон и прогибались при каждом шаге. Ходить здесь было страшновато: наши тени то таинственно вытягивались, то едва ли не исчезали, по мере того как мы все дальше и дальше проникали в глубь этого пропитанного плесенью дома. Что до старухи, то она сама по себе напоминала искаженную, причудливую тень. Я, вся
Мы снова спустились вниз по скрипевшей под ногами лестнице в комнату, которая когда-то называлась гостиной. Изначально подразумевалось, что эта довольно длинная, с низким потолком комната, наполненная запахом плесени и сырости, будет более светлой, чем все остальные, но деревянные ставни на окнах были плотно закрыты снаружи. Потолок, разделенный на две части тяжелыми дубовыми балками, был какого-то неопределенного цвета, кое-где на нем пробивалась плесень, а со стен свисали гнилые куски древних обоев. Широкие низкие окна занимали значительную часть стены, и из них открывался, когда они, естественно, не были закрыты, однообразный вид на болота без конца и края. Здесь же, на подоконнике, оскалившись, лежал…
Я отскочила назад, испуганно вскрикнув. Этот предмет был для меня настолько же неожиданным, насколько замечательно он сочетался с этой комнатой и с этим странным домом.
Я поспешила брезгливо вытереть свои чистые тонкие пальцы, коснувшиеся предмета. Я терпеть не могла всего, что не было свежим, чистым и приятным на ощупь. Не то чтобы эта штука на подоконнике была грязной: она была чиста настолько, насколько были способны сделать ее такой время и разложение. На меня смотрел поломанный, видавший виды череп, желтый и гладкий, сиявший, будто отполированный. Он был очень старым и, судя по-всему, принадлежал человеку. Неправильной формы лоб был низким.
— Ха-ха-ха! Нечего бояться… пока, — из горла старухи вырвался очередной неприятный звук. — Она была известной ведьмой. Есть люди, которые до сих пор помнят, что когда ее обижали, то сразу после этого на домашний скот нападал мор, и не помогали никакие щепотки соли, разбросанные в хлевах и амбарах.
Оливер внимательно ее слушал. Я тоже заинтересовалась, но мой интерес был естественным лишь наполовину: я слушала, как зачарованная. Эта история о колдовстве с более или менее точным указанием времени странно приковывала внимание. Гнусная старуха, по-моему, просто наслаждалась, вспоминая ее, казалось, она вообще любила смаковать детали всяких мерзостей и ужасов: влияние «дурного глаза», умиротворение сил тьмы и тому подобное.
— Звали ее Мэлли Рай, и ее убили в дни короля Георга — утопили или сделали что-то еще. Но после смерти она прокляла всякого, кто захочет похоронить ее, и поклялась, что если ее тело не оставят в покое в этих четырех стенах, в которых она прожила всю свою жизнь, ее дух не позволит ни одной живой луще жить здесь… Да, со временем тело исчезло, остался один череп. Но предупреждаю вас, — продолжала она с каким-то кутким воодушевлением, — предупреждаю вас: НИКТО НИКОГДА НЕ ДОЛЖЕН ЕГО БЕСПОКОИТЬ, потому что после этого, говорят, слышатся ужасные звуки, происходят несчастные случаи, ураганы, пожары, бедствия, и это так же неизбежно, как появление солнца после дождя. Тут были новые кильцы, они выкинули его, через три дня… А он снова здесь, и будет еще несколько веков здесь лежать.
Восхищенный этим мрачным рассказом и еще более, чем обычно, возбужденный и довольный открытием старой фермы, Оливер бодро, громким голосом изложил старухе план, который он держал в голове с того момента, как мы вошли в дом.
Противная старуха оказалась даже более сговорчивой, чем он рассчитывал (может, к этому имел некоторое отношение
— Мы сошли с ума. Это приведет лишь к беде, — убежденно сказала я Оливеру, доверяя своему дурному предчувствию. Но он лишь снова и снова уверенно повторял, что на этой старой ферме его ждет готовый сюжет для новой пьесы, одного из лучших «триллеров» когда-либо им написанных, что у него уже появилась идея, и он с нетерпением ждет, когда, закончив все дела, сможет взяться за перо.
Когда за нами закрылись поломанные, замшелые ворота, и мы принялись пробираться по темным болотам домой, что-то заставило меня обернуться. Дождь прекратился, и в желтом свете месяца я увидела сморщенную фигуру старухи, а рядом с ней кошку. Она стояла на пороге и смотрела нам вслед, а ее невидимый рот скривился в злобной ухмылке.
Поначалу череп на подоконнике не вызывал у меня особого страха. Ведь, в конце концов, какой вред может принести человеку старый, поломанный череп? Конечно, все время видеть его было не слишком приятно, но со временем я научилась бороться со своими страхами.
Оливер, запершись в комнате и обложившись листами бумаги, был полностью погружен в работу и свои мысли, по его удовлетворенному виду я чувствовала, что работа над пьесой идет хорошо. Судя по ее названию — «Череп, несущий смерть», она обещала стать пределом мечтаний даже для самых взыскательных любителей ужасов.
Я была в равной степени испугана и обрадована, когда обнаружила, что Анн Скегг (этой странной личности) в доме нигде нет: он был целиком предоставлен нам. Я решила, что она, наверное, еще раз как следует обдумала свое первоначальное намерение и, в конце концов, перебралась в деревню, пока мы не уедем и ее дом опять не обретет свою привычную, ничем не нарушаемую тишину и одиночество. Должна вам сказать, что я попыталась разузнать кое-что обо всем этом у одного или двух крестьян, но была встречена таким странным, испуганным взглядом, что не осмелилась развивать эту тему дальше. Узнав от них, что на ферме Витчиз Бэйн, насколько они помнят, Bot уже долгие годы никто не живет — последний жилец покончил жизнь самоубийством — и что ни любовь, ни деньги не заставили бы их сунуть свой нос в этот дом, я возвратилась, чувствуя себя еще более сбитой с толку… Наступил коричневатый октябрь: голые, унылые болота, разукрасившись золотом и пурпуром, буквально расцвели, когда в воздухе стал носиться запах зимы с ее первыми хрупкими морозами. Каждый день я подолгу гуляла на открытом воздухе и проходила за день немало миль, наслаждаясь новорожденной красотой природы и самой прогулкой. Но дни шли, ноябрь принес с собой холод, всхлипы дождя и долгие часы безделья. Теперь я уже не выходила из дома, а за закрытыми дверями больше не гулял ветер. Уже нельзя было вдохнуть чистый, напоенный солнцем воздух и ощутить благословенную красоту этой природы. Насквозь пропитанные влагой болота унылой пустыней тянулись от дома и убегали вдаль… В доме теперь все время царила темнота, редкий луч солнца едва пробивался сквозь нее. И совы, совы постоянно преследовали меня своими криками, полными скорби…
Поглощенный работой, Оливер ничего этого не замечал, как не замечал и того, что чем больше времени я проводила в одиночестве в душной гостиной, тем более невыносимым для меня становился вид черепа, лежавшего на своем привычном месте, причем происходило это как-то медленно и незаметно. Я не могла уже смотреть на него без какого-то нелепого ужаса… я видела перед собой его пустые глазницы, черные и отвратительные, буравящие меня взглядом… его искривленный рот со зловещей гримасой… поломанные, редкие зубы, низкий, преступный лоб… Я боялась его и в то же время испытывала отвращение. Он всегда смотрел на меня со злобной, недоброй ухмылкой, как бы радуясь какой-то неприятной шутке…