Роковое совпадение
Шрифт:
— Нет, — бормочу я. — Я просто хотела знать, что он мертв.
— А когда детектив Дюшарм отвел вас в камеру?
— Да.
— Вы ему что-то говорили?
— Что у меня не было выбора. Я должна была это сделать.
Что, в свою очередь, было сущей правдой. Тогда я сказала это, чтобы меня считали сумасшедшей. Но заключения психиатров фактически не противоречили действительности: я не контролировала свои действия. Они только ошибаются, полагая, что это значит, будто я безумна. Мой поступок — не психическое заболевание, не психотический срыв. Это инстинкт.
Фишер выдерживает паузу.
—
— Хотела, чтобы меня посадили в тюрьму.
— Вы и сейчас так думаете? — спрашивает Фишер.
— Нет.
— Почему?
В этот момент мой взгляд падает на стол защиты, где сейчас нет ни Фишера, ни меня.
«Заброшенный город», — думаю я.
— Я сделала то, что сделала, чтобы защитить своего сына. А как я смогу его защитить, если меня не будет рядом с ним?
Фишер многозначительно смотрит на меня:
— Вы намерены еще когда-либо подменять закон своими желаниями?
Я знаю, что он хочет от меня услышать. Я знаю, потому что именно эти слова хотела бы услышать от свидетеля в решающее мгновение. Но я уже достаточно себя обманывала. Не стану кормить ложью и присяжных.
— Я хотела бы вам пообещать, что больше никогда… но это будет неправда. Я думала, что знаю этот мир. Думала, что могу его контролировать. Но когда человек думает, что держит жизнь под уздцы, именно тогда она вероятнее всего и ударяет его под дых… Я убила человека. — Слова обжигают мне язык. — Не просто человека, а удивительного человека. Невиновного человека. И этот груз останется со мной навсегда. И, как любой груз, с каждым годом он будет становиться все тяжелее и тяжелее… только я никогда не смогу от него избавиться, потому что он стал частью меня. — Я повторяю, повернувшись к присяжным: — Я хотела бы пообещать вам, что больше никогда не совершу ничего подобного, но, с другой стороны, я никогда не думала, что вообще на такое способна. И оказалось, что я ошиблась.
Наверное, Фишер меня убьет. Мне трудно разглядеть его сквозь слезы. Но сердце не колотится в груди, душа моя спокойна. Соответствующее противодействие. После всего, что произошло, оказывается, лучший способ искупить грех за то, что сделал что-то ужасно плохое, — это сделать что-нибудь ужасно хорошее.
«Слава Богу», — думает Квентин. За этой трибуной мог бы сидеть он. В конце концов, между ним и Ниной Фрост разница невелика. Возможно, из-за сына он и не убивал, но явно подмазал колеса, чтобы его срок за хранение наркотиков был не таким суровым. Квентин даже помнит, как кольнуло у него внутри, когда он узнал о Гидеоне, — не потому, что он нарушил закон, как подумала Таня, а потому что его сын, должно быть, чертовски испугался системы. Да, при других обстоятельствах Квентину, вероятно, Нина бы понравилась; возможно, им было бы что обсудить за кружкой пивка. Тем не менее что посеешь, то и пожнешь… поэтому Нина оказалась по ту сторону свидетельской трибуны, а Квентин сидит в двух метрах от нее и намерен стереть ее в порошок.
Он удивленно приподнимает бровь:
— Вы уверяете нас, что, несмотря на то что вы знакомы с судебной системой и делами об изнасиловании
— Верно.
— И что вы приехали в суд, когда этому человеку должны были предъявить обвинение, после чего, как вы сами выразились, затикают часы… и в тот момент у вас не было в планах убивать отца Шишинского?
— Нет, не было.
— Ага. — Квентин проходит мимо свидетельской трибуны. — Наверное, на вас снизошло озарение, когда вы ехали в оружейный магазин?
— Если честно, нет.
— Возможно, тогда, когда вы просили Мо зарядить для вас полуавтоматический пистолет?
— Нет.
— Если я не ошибаюсь в своих предположениях, когда вы обходили металлоискатель, возвращаясь в суд, убийство отца Шишинского все еще не входило в ваши планы?
— Не входило.
— Когда вы вошли в зал суда, миссис Фрост, и заняли самую выгодную позицию, откуда могли бы застрелить Глена Шишинского и не задеть при этом остальных присутствующих в зале… даже тогда, в то мгновение, вы не собирались убивать этого человека?
Ее ноздри раздуваются.
— Нет, мистер Браун, не собиралась.
— А как насчет той секунды, когда вы достали из сумочки пистолет и приставили его к виску Шишинского? Вы все еще не собирались его убивать?
Нина поджимает губы.
— Вы должны ответить, — говорит судья.
— Я уже сказала суду, что в тот момент вообще не думала.
Квентин уже пустил первую кровь и отлично это понимает.
— Миссис Фрост, правда ли, что за семь лет работы в окружной прокуратуре вы расследовали две сотни дел о растлении малолетних?
— Да.
— И только двадцать из этих двухсот были доведены до суда?
— Да.
— И только в двенадцати из этих двадцати вы добились обвинительного приговора?
— Все правильно.
— А в этих двенадцати случаях, — спрашивает Квентин, — дети могли давать показания?
— Да.
— И в некоторых из этих случаев слова не были подкреплены вещественными доказательствами, как в деле вашего сына, не так ли?
— Да.
— Будучи прокурором, человеком, имеющим выход на детских психиатров и социальных работников, зная изнутри весь судебный процесс, вы не думали, что смогли бы лучше других матерей подготовить Натаниэля к выступлению в суде?
Она щурится:
— Можно располагать всеми возможностями на земле и все же не суметь подготовить к этому ребенка. Действительность, как вам известно, такова: правила для суда составлены так, чтобы защищать не детей, а подсудимых.
— К счастью для вас, миссис Фрост, — сухо заключает Квентин. — Вы бы назвали себя убежденным прокурором?
Она колеблется:
— Я бы сказала… слишком убежденным.
— Вы бы сказали, что старались изо всех сил, чтобы вызвать детей в качестве свидетелей?
— Да.
— В свете тех двенадцати обвинительных приговоров, как вы считаете, ваша работа с детьми оказалась успешной?
— Нет, я бы так не сказала, — прямо отвечаю я.
— Но разве все те преступники не оказались в тюрьме?
— На слишком короткий срок.
— И тем не менее, миссис Фрост, — ведет свое Квентин. — Для двенадцати детей вы заставили правосудие работать.