Роковое совпадение
Шрифт:
Когда Натаниэль родился, то часто молотил воздух стиснутыми кулачками, как будто злился на весь мир. Когда я укачивала его, они постепенно раскрывались, и пальчики начинали цепляться за мою кожу, словно в поисках точки опоры. Я не могла отвести глаз от этой цепкой ручки, от ее скрытой силы. Когда Натаниэль вырастет, с чем он будет лучше обращаться: с карандашом или пистолетом? Сможет ли он лечить одним прикосновением? Появятся ли на его ладони мозоли? Чернила? Иногда я разжимала крошечные пальчики и водила по линиям на его ладони, как будто могла увидеть будущее.
Если зачать Натаниэля
— Мы назовем ее Джинджер, — торжественно обещал Калеб. — Мэри-Энн.
Тиски внутри меня с каждым часом сжимались все сильнее, пока боль не превратилась в сплошную черную дыру, а каждая схватка становилась продолжением предыдущей. Над головой я слышала, как Гиллиган голосует за то, чтобы шимпанзе стала королевой карнавального шествия, чтобы не обидеть никого из выброшенных на берег дам. Калеб уселся сзади, подпирая мою спину, когда у меня уже не было сил даже открыть глаза.
— Я не могу, — шептала я. — Твоя очередь.
И он принялся гладить меня по спине и петь:
— Погода испортилась… крошечный кораблик выброшен на берег… Нина, подпевай! Если бы не отвага бесстрашной команды…
— Напомни мне, — сказала я, — чтобы я потом тебя убила.
Но я обо всем забыла, потому что через несколько минут появился Натаниэль. Калеб взял его на руки, такого маленького, что он свернулся в руках моего мужа, как червячок. Никакая не Джинджер, никакая не Мэри-Энн, а Малыш. Если честно, мы так и называли его целых три дня, пока решали, какое дать ему имя. Калеб хотел, чтобы я выбрала, потому что отказывался приписывать себе всю славу за работу, которую я проделала практически сама. Поэтому я и выбрала «Натаниэль Патрик Фрост» — в честь своего покойного отца и своего старинного друга.
Сейчас уже трудно представить, что спящий передо мной мальчик когда-то был таким крошечным. Я глажу его волосы и чувствую, как они проскальзывают мимо моих пальцев, словно время. «Когда-то мне было больно, — думаю я. — Но посмотрите, что я получила взамен!»
Квентин, который не моргнув глазом пошел бы дальше, если бы дорогу ему перебежала черная кошка, не задумываясь прошел бы под лестницей, на удивление суеверно относится к судам. По утрам, когда ему необходимо быть в суде, он полностью одевается, завтракает и лишь потом снимает рубашку с галстуком и бреется. Разумеется, привычка нерациональная, но она восходит к его самому первому делу, когда он так нервничал, что чуть не вышел из дома небритым.
А побрился бы он вообще, если бы Таня его не окликнула?
Он наносит пену для бритья на щеки и подбородок, потом проводит лезвием по лицу. Сегодня он не нервничает. Несмотря на то что зал суда заполонят журналисты, Квентин уверен, что у него крепкая позиция. Черт, у него есть видеозапись того, как подсудимая совершает преступление. Ни она сама, ни Фишер Каррингтон не в силах стереть эту запись с глаз присяжных.
Его первое дело было о
— Черт!
Квентин дергается — порезался. От крема для бритья порез печет. Квентин хмурится и прижимает к ранке бумажную салфетку. Ему приходится подержать ее несколько секунд, пока не перестает течь кровь, которая уже просочилась через пальцы. Он вспоминает Нину Фрост.
Квентин комкает салфетку и бросает ее в противоположный угол ванной, в мусорную корзину. Он даже не поворачивается, чтобы посмотреть на свой точный бросок. Все предельно просто: когда уверен, что промахнуться невозможно, — всегда попадаешь.
Пока я перемерила только это: черный прокурорский костюм, в котором я похожа на загулявшую Маршу Кларк; бледно-розовый костюм, который надевала на свадьбу своей двоюродной сестры; велюровый джемпер, который Калеб как-то подарил мне на Рождество (еще с этикетками). Померила и широкие брюки — слишком мужеподобно, кроме того, я не могу решить, стоит надевать мокасины под широкие брюки или это слишком буднично. Я злюсь на Фишера, который об этом не подумал и нарядил бы меня, как адвокаты наряжают проституток: в мешковатые одежды, расписанные уродливыми цветами, которые передала Армия Спасения и в которых женщины всегда выглядят немного потерянными и невероятно юными.
Я знаю, что надеть, чтобы присяжные поверили, что я умею держать себя в руках. Но я понятия не имею, как одеваться, чтобы казаться беспомощной.
Неожиданно оказывается, что часы на прикроватной тумбочке на пятнадцать минут отстают.
Я натягиваю свитер. Он размера на два больше — неужели я настолько похудела? Или я просто раньше никогда его не мерила? Подворачиваю свитер на талии, надеваю колготки и тут замечаю, что у меня стрелка на левом чулке. Хватаю вторую пару — она тоже порвана.
— Только не сегодня, — бормочу я себе под нос, дергая ящик с бельем, где храню запасную пару колготок на всякий случай. Пока я ищу полиэтиленовый пакет, бюстгальтеры и трусики, словно пена, вываливаются из ящика.
Я же надевала те запасные колготки в день, когда убила Глеба Шишинского, а поскольку с того дня на работу не ходила, мне даже в голову не пришло купить еще одни.
— Черт побери!
Я пинаю ящик, но только пальцы ушибаю. На глаза наворачиваются слезы. Я вываливаю оставшиеся вещи из ящика, выдергиваю его из комода и швыряю в другой конец комнаты.
У меня подкашиваются ноги, и я оказываюсь сидящей на мягком облаке белья. Я натягиваю свитер на колени, зарываюсь лицом в скрещенные руки и плачу.
— Маму вчера показывали по телевизору, — сообщает Натаниэль, когда они с Калебом едут на грузовичке в суд. — Когда ты был в душе.
Калеб, погруженный в собственные мысли, при этих словах съезжает с дороги.
— Тебе нельзя смотреть телевизор.
Натаниэль сжимается, и Калебу становится стыдно. В последнее время он так легко совершает неправильные поступки.