Роковое зелье

Арсеньева Елена

– Как соленый огурчик! – решил щегольнуть знанием русского языка Кейт, чем непременно вызвал бы усмешку на лице Лопухина, когда б тому припала охота смеяться.

Сейчас, однако, такой охоты у него не было. Упоминание Остермана о свежем и бодром князе Иване было подобно уколу в сердце. Жена, Наталья, последнее время запилила мужа: пьянствует-де бесчинно, не в меру, бывает, что государь посылает за ним, зовет к себе, а Степан Васильевич лежит в лежку пьяный, фаворит же – сущий ванька-встанька, сколько ни пьет с вечера, наутро вскочит как ни в чем не бывало, лапкой утрется, словно ключевой водой умоется, – и опять свеж и бодр, готов отвлекать юного государя от печальных воспоминаний об умершей, недавно похороненной сестре. Наталья твердила: ну, хорошо,

прибрал Господь великую княжну, не попустил ее сжить Лопухина с насиженного местечка, так ведь он сам себя сковырнет! Как бы не взял Петр Алексеевич на эту должность кого-нибудь из Долгоруких, того же молодого князя Сергея! Нечто подобное высказал при прошлой встрече с Лопухиным и Андрей Иваныч Остерман. Судя по его насупленному выражению, он и сейчас намеревался выговаривать Лопухину.

Не стоит, право. Строже, чем сам Степан Васильевич, его никто не осудит. Надобно, конечно, бросить пить… Не только потому, что голова наутро раскалывается и без снежку да рассольцу не оклематься. Это дело для всякого привычное. В другом беда. Частенько бывает так, что не может он вспомнить, где был и что делал весь прошедший день. Раньше такого с Лопухиным отродясь не случалось, а вот последние месяц-два… дай Бог памяти, когда ж это началось? Ну правильно, как раз после той ссоры с великой княжной, пусть земля ей будет пухом. Тогда, прослышав от Анны Крамер, какие ковы кует супротив него сестра государя, Степан Васильевич впал в такую глубокую тоску и опаску за свою участь, что, как водится у всякого русского, начал искать противоядия своим горестям в вине. Ну и, видать, переусердствовал. Право слово, бывали дни, которых совершенно не удавалось припомнить! Словно кто-то выкрал их из жизни Лопухина и заховал так надежно, что и с собаками не сыскать!..

– Помилосердствуйте, Генрих, – вывел его из задумчивости приветливый голос Кейта. – Не взирайте на нашего любезного хозяина с тем же выражением, с каким учитель глядит на нерадивого ученика! В конце концов, мы явились в этот дом просить о любезности, об одолжении, так сказать. Но кому же захочется делать одолжение двум насупленным менторам?

Лопухин взглянул в чисто выбритое, лоснящееся, румяное лицо гостя. Право, его никак не назовешь насупленным. Похоже, визит к Степану Васильевичу доставляет ему несказанное удовольствие. Или он так уж рад видеть Наталью Федоровну?

Степан Васильевич в который уж раз подивился, что мысль о неверности супруги не доставляет ему ни малейшего огорчения, и подал реплику, давно ожидаемую гостями от радушного хозяина:

– Чему, господа, я обязан счастью видеть вас у себя?

– Это вам в силах доставить мне счастье и удовольствие, – тотчас ответил Кейт с галантностью, коей он, несомненно, набрался в утонченной Франции. – Помнится, при прошлой нашей встрече вы упоминали о великолепных шахматах, кои вывезли с севера, и обещались при первом же удобном случае непременно показать мне их. Не скрою: я питаю к этой игре особенное пристрастие, а мой брат – заядлый коллекционер шахматных фигур. Я также разделяю его увлечение. К несчастью, при нашем бегстве из Англии мы принуждены были расстаться со многими дорогими сердцу вещами, а нынешняя моя кочевая жизнь не позволяет обременять себя такой роскошью, как составление коллекций. Однако я не упускаю случая увидеть новые и новые произведения токарного искусства, ведь изготовление шахматных фигур дает необычайный простор фантазии художника и ремеслу ремесленника. Прошу извинить меня за навязчивость, но минуло уже изрядное время с тех пор, как вы дали сие многообещающее слово, мое терпение иссякло, и вот я здесь, воспользовавшись бесконечной добротой господина барона, который решился меня сопровождать, дабы смягчить мою назойливость.

Внимая чрезвычайно округлым, умело выточенным фразам гостя, Степан Васильевич еле удерживался, чтобы не почесать в затылке или, того хуже, не стукнуть себя по голове в бесплодной попытке возбудить уснувшую память.

Вот! Вот новый случай полного забвения случившегося! Когда это он

рассказывал Кейту про шахматы? Собственно, они более или менее долго общались лишь при том первом знакомстве у Остермана, когда возник интересный разговор о ядах и отравителях. Потом виделись, конечно, при дворе, но лишь мельком. Неужели при одной из этих мимолетных встреч Степан Васильевич заговорил о шахматах? Плохо верится. Дело в том, что они были выточены одним жителем Колы из рыбьей кости и поднесены Лопухину в знак глубокой почтительности и надежды, что тот обойдет своим вниманием хорошенькую и невинную дочку сего ремесленника, назначенную замуж за порядочного человека. Сама по себе работа мастера не могла не вызвать восхищения, и, помнится, тогда Лопухин благосклонно принял взятку и оставил свои притязания, хоть девица была прехорошенькая и возбуждала его необычайно. Однако после возвращения из ссылки Лопухин настолько старательно избегал всяких напоминаний об этом периоде своей жизни, что засунул шахматы куда подальше и, можно сказать, позабыл о них. Тем паче что к хорошим игрокам отродясь не относился.

Однако как еще Кейт мог узнать про шахматы? Остается признать, что пропадение памяти у Степана Васильевича приняло угрожающие размеры.

А впрочем… возможно, дело вовсе не в памяти? Может быть, он и впрямь не обмолвливался Кейту о сей поделке, а проболталась о ней Наталья? С нее станется!

Да какая разница, откуда взял это Кейт? Придется показать ему эти дурацкие шахматы, раз уж так приспичило. Законы гостеприимства сего требуют! Показать – и побыстрее спровадить незваных гостей, которые значительно хуже всех полчищ Мамаевых. Господи, до чего ж голова болит, ну просто на куски раскалывается!

Бог весть как удалось налепить на лицо приличную случаю радушную улыбку:

– Охотно доставлю удовольствие вам, господин генерал, вам, господин барон. Прошу за мной, гос-с-сти дорогие…

Гуськом проследовали в кабинет.

– Федька! А ну добудь-ка ты мне шахматы – гостям показать.

– Какие шахматы, барин? Не ведаю я никаких шахмат.

Ох, морока… Лишь пообещав выдрать Федьку до полной потери сознания, Лопухин заставил его начать поиски коробки, которая, конечно, оказалась засунутой в сущую чертову задницу. Все это время Кейт и Остерман сидели молча, с терпеливыми улыбками на лицах.

Ну вот, наконец-то! В одном из сундуков сыскалась коробка, но открыть ее Кейт не позволил: выхватил из Федькиных рук, залюбовался тонкой, белой, напоминающей паутинку резьбой, которая украшала крышку.

– Как сказал бы мой приятель де Лириа, клянусь кровью Христовой, что никогда в жизни я не видывал ничего подобного! И если такова коробка, могу себе представить, каковы должны быть сами фигурки!

Кейт затаив дыхание отколупнул ногтем крючочек, на коем держалась крышка, откинул ее… и в то же время выражение восхищенного, трогательного, почти детского ожидания на его лице сменилось несказанным изумлением.

– Как… что это? – воскликнул он, глядя на Остермана, словно приглашая и его тоже разделить это недоумение. Андрей Иванович приблизился, заглянул в коробку – и, очевидно, тоже не поверил своим глазам, которые просто-таки полезли на лоб.

«Да что там такое? Может, кто-то спер шахматы, может, коробка пуста?»

Степан Васильевич вскочил с кресла, в котором только что упокоился, удобно пристроив на спинке ноющую голову, а на подлокотник – руку, ушибленную давеча при падении с кровати, и тоже заглянул в коробку.

Нет, все тридцать две шахматные фигурки, как одна, лежали на своих местах. Белые изображали воинов государевой армии, царя с царицею, ну а черные – шведов да татар вперемежку. Белое, черное… и еще что-то ярко-синее мелькнуло вдруг в коробке. Что такое? Степан Васильевич тупо уставился на изящный флакончик с золотой крышечкой. Отродясь не было у него такой вещицы. А впрочем… где-то он уже видел этот флакон. Ну конечно! Именно его показывал Кейт при первой встрече. Какой-то был налит в него яд… или лекарство… название диковинное, Степан Васильевич и позабыл уже.