Роксолана. Страсти в гареме
Шрифт:
Як нас турки за Дунай загнали,
Бiльш потопали, як виринали;
А ти, мiй, пан, i чобiтка не вмочив,
Нi чобiтка, нi стременочка,
Нi стрем’яночка, нi сiделечка,
Нi поли жупана, нi чобiтка сап’яна.
Под Очаков, где должен был сидеть турецкий санджакбег, подплыли так же неожиданно, как и под Ислам-Кермен. Турецкий ага успел бежать, защитники заперлись в остроге, но Гасан так расставил казаков и московитов, что крепость была взята одним приступом. Взяв много «языков» и доскочив [58] изрядное количество имущества, поплыли в обратный путь. Не бежали, плыли как победители, потому что овладели всей рекой до самых ее истоков, и вот здесь их догнали с большим, свыше десяти тысяч, войском санджаки
Казаки посоветовали не бежать, а устроить засаду в камышах, которых было здесь будто море, и когда враги подошли, дружно ударили по ним из ружей и пищалей. Стрельба была страшная. Горели камыши, шум, крики, молитвы и проклятья – все это продолжалось целый день, полегло трупом чуть ли не половина турок, остальные начали отступать. И вот тогда Гасана ударило в грудь. Он и не понял, что в него попали, еще смог выстрелить сам и был в силах откликнуться на призыв дьяка Ржевского: «Догоняй, Гасан!» И только после этого опустился на землю и теперь лежал боком у самой днепровской воды, глядя на красное солнце над камышами.
Камыши ломались, трещали все дальше и дальше от него. Две силы расходились в разные стороны, одна с победой, другая разбитая, а он остался посредине, на ничейной земле, сам ничей, не пристав ни к какому берегу. Кровь сочилась из него широкой струей, жизнь отлетала, оставались грусть и сожаление обо всем, чего не сделал или не сумел сделать; особенно жаль было ему ту далекую женщину, которая отчаянно бьется в каменных стенах султанского дворца, стремясь что-то сделать для родной земли, и заламывает руки от бессилия. Никто никогда не узнает ни о ее намерениях, ни о ее душе. Должен был бы он рассказать этим людям о Роксолане, да не успел, не подвернулся случай, все ждал подходящего времени, а это время и не наступило – пришла смерть.
Гасан закрыл глаза и лежал долго-долго. Солнце уже висело над самыми верхушками камышей, тишина окутывала умирающего, будто на том свете, и из этой тишины внезапно родились для Гасана запахи и краски Турции, ее многоголосье, гомон базаров, крики муэдзинов, стройные черноволосые девушки, красная черепица крыш, сады, такие зеленые, что невозможно передать словами, солнечная четкость пейзажей, запах лавра и водянистый дух клевера, табуны коней и заря над ними, золоторогий месяц в высоком небе и белая пыль на дорогах, белая пыль, будто высеялись на землю все небесные звезды.
И он понял, что уже никогда не сможет жить без этой вражеской и вместе с тем родной земли, но знал также, что и возвратиться туда не сможет никогда, потому что умирает.
Кто определяет, где тебе умереть, – Бог или люди?
Время
Ни годов, ни месяцев, ни дней. И так всю жизнь. Лишь первые пятнадцать лет жила Роксолана, а потом словно бы умерла, и время остановилось для нее. Точка отсчета времени заточена в гареме вместе с нею, времена года, недели, месяцы, годы отмечаются только в зависимости от мелких гаремных событий да перемены погоды. Как будто стрела времени, не имея ни направления, ни силы, повисла в пространстве, и для тебя наступила какая-то неподвижная пора, свободная от последовательности движения и от любых перемен. Время остановилось для тебя, оно не дает ни надежд, ни обещаний, оно разветвляется, будто ветвистая молния, над другими и для других, но не для тебя, потому что о тебе оно забыло, пренебрегло твоим существованием и исчезла в нем даже тревожная опасность возвращения всего самого худшего, когда называться оно будет уже не временем, а мистическим персидским словом «црван».
Но как ни неподвижно сидела Роксолана за непробиваемыми стенами Топкапы, каким бы ограничениям ни подвергались ее тело и дух, как ни пытались невидимые силы остановить для нее время, отгородить ее от него, каждое прожитое мгновение приносило осознание неразрывного слияния со всем сущим, ощущение своего начала и своего неизбежного конца, и это придавало сил и отнимало силы. Движение звездных тел, вращение
Сменились короли во Франции, Испании, Англии, Швеции, Дании, Польше, Венгрии. Германия, Швеция, Дания, Швейцария, Англия, Нидерланды поменяли веру. Московский царь завоевал Казанское царство, Бабур захватил прославленный бриллиант Кох-и-Нур и вывез его из Агры. Парацельс начал по-новому лечить людей. Жан Никот привез во Францию зелье, которое люди называли табаком, положив начало медленному своему отравлению. Меркатор сконструировал первый глобус. Леонардо да Винчи изобрел маховик для прядения и мотания шелка. Писарро бесчинствовал в Новом Свете. Одно землетрясение уничтожило Лиссабон, другое – самое ужасное в истории человечества – в китайской провинции Шеньси вызвало гибель 830 тысяч людей. Микеланджело написал фреску «Страшный суд». Коперник опубликовал труд о гелиоцентрической системе. Нострадамус начал свои пророчества о конце света. Мусульмане ждали тысячного года хиджры. Христиане, не дождавшись конца света, который должен был наступить в семитысячном году от сотворения мира, начали изображать своего Бога в восьмигранном нимбе, надеясь просуществовать еще тысячу лет. В Италии звучала музыка Палестрины. Маргарита Наваррская написала «Гептамерон», Елизавета, дочь Генриха от казненной им Анны Болейн, стала английской королевой, в Дании королевой стала Христина, несчастные Нидерланды тоже были отданы под регентство женщины – Маргариты Пармской. Брейгель и Босх пугали своими химерическими видениями, и их картины нравились даже испанскому королю Филиппу. Московский царь Иван обвинил своих бояр в смерти любимой жены Анастасии.
Обвинит ли кого-нибудь в ее смерти султан? Ведь и она Анастасия, и ее день празднуется 12 сентября, да только кто же его будет праздновать?
Во Франции гениальный Рабле написал «Гаргантюа и Пантагрюэль», а на смену беспутному Вийону, который издевался над всеми святынями, пришли суровые поэты «Плеяды» – Жоакен дю Белле и Пьер де Ронсар, и Ронсар писал:
Ты плачешь, песнь моя? Таков судьбы запрет:
Кто жив, напрасно ждет похвал толпы надменной.
Пока у черных волн не стал я тенью пленной,
За труд мой не почтит меня бездушный свет.
Мужайся, песнь моя! Достоинствам живого
Толпа бросает вслед язвительное слово,
Но Богом, лишь умрет, становится певец.
Живых, нас топчет в грязь завистливая злоба,
Но добродетели, сияющей из гроба,
Сплетают правнуки без зависти венец [59] .
В Испании пришел на свет Сервантес, вскоре должен был появиться в Англии Шекспир. Какие матери рождали их? Неужели и для их нарядов награблены драгоценности со всего мира ценой сотен тысяч человеческих смертей?
Сваливались на несчастную женщину события, на которые не было ответов, пробовала защищаться, отстоять хотя бы свою душу, защитить хотя бы своих детей, и все рушилось вокруг нее, время гремело над нею стосильно, как черный вихрь, который сметает все на своем пути.
Чувствовала себя в самом центре мироздания, видела, какое несовершенное это сооружение, какое шаткое, а быть может, даже преступное. Отгородились друг от друга границами, богами, ненавистью, а кто может отгородиться от времени?
Камень
Баязид ехал тогда не торопясь, словно бы колебался. Иногда конь останавливался, а его всадник сидел окаменело, бездумно, невидящими глазами смотрел вперед себя. Куда ехал, от чего убегал?
Тысячелетняя пыль, руины от землетрясений, занесенные пылью и ветром люди, убогие селения, мазар неизвестного святого с ленточками, которые прикрепляли бесплодные женщины, красные – кто хочет сына, белые – дочь. Белых мало. Остатки от давно умерших народов. Святыни в скалах. Вытесанные в камне богини урожая с округлыми животами, богини любви и материнства с отвисшими грудями, с раздвинутыми коленями.