Роксолана. В гареме Сулеймана Великолепного
Шрифт:
Сулейман призвал кизляр-агу и спросил, осматривали ли султаншу Хасеки опытные врачи. Тот сказал, что султанша никого к себе не подпускает. Велела не приходить даже ему, кизляр-аге. Ни один евнух не смеет сунуться в ее покой. Только маленькая темнокожая нянька и служанка Нур.
– Ты отвечаешь мне за жизнь султанши, – спокойно сказал султан. – Должен ежедневно, ежечасно приносить мне вести о ее здоровье.
– Она не пускает меня в свой покой, – хмуро повторил кизляр-ага.
– Как же она это делает?
– Сказала, что убьет меня, если я появлюсь. –
– А кто же не испугается ее величества?
– Ладно. Иди и делай, как велено.
Эфиопка Нур, между тем, вытирала Роксолану губкой, смоченной в уксусе с мускусом. Нур была совсем молоденькая, тоненькая, плоская, как дощечка, в животе.
Она спала у порога Роксоланиного покоя, носила ей есть, переодевала, ее маленькие сильные ручки делали все быстро, умело, сноровисто.
– Я все слышала, – тревожно шептала она на ухо Роксолане. – Зачем вы так с султаном? Разве можно повышать голос на самого падишаха?
– А ты бы не подслушивала.
– Само подслушивалось. Я кружила возле двери, чтобы никто не подкрался, потому что эти евнухи так и шастают, в каждой складке занавесей по евнуху, а то и по два. Я не подпустила ни одного, а сама все слышала. Вы так на него, так!.. А что, если он разгневается? Если… – Она замолчала и покраснела, то есть потемнела лицом еще больше.
– Ну, что ты хотела сказать? Говори.
– Я подумала… Об этом страшно даже подумать… Если падишах за это время, пока вы… Возьмет к себе какую-нибудь из одалисок и та родит ему сына…
– И тоже станет султаншей?..
– Я не решаюсь произносить такие слова, но что если…
– Ты думаешь, в гареме кто-то мог бы меня заменить?
– Ваше величество, гарем полон одалисок! И каждая мечтает о султане! Все мечтают о султане – что же им еще остается!
– А ты? И ты мечтаешь?
– Почему бы и мне не мечтать? Разве вы не любуетесь моей грудью? И разве не выдержат мои груди мужской головы, которая ляжет на них?
– Так ты хочешь моей смерти?
– Ваше величество! Что же я без вас?
– Молчи. Не ты, так другие. Все только и ждут моей смерти.
Теперь, когда я прогнала султана… С сегодняшнего дня ты не будешь носить мне еду.
– Ваше величество!
– Думаешь, я хочу умереть голодной смертью? Нет, я буду жить! Жить буду всем им назло! Ты станешь готовить мне еду здесь. Для меня и для маленького Баязида. Они могут отравить Мехмеда,
Селима и Михримах, но Баязида я не дам, он самый маленький, он еще возле меня, его не отдам никому… Он станет султаном и отомстит за свою мать!
– Ваше величество!..
– Ну, что ты хочешь сказать?
Нур не могла поднять на нее глаз.
– Ваше величество. Я знаю, какие страшные бывают яды. Надо или верить в свою судьбу, или…
– Или?
– Я буду готовить здесь, у вас на глазах, но они могут прислать отравленное мясо, рис, приправы.
– Ты будешь резать баранов и кур тоже здесь, у меня на глазах. – Они дадут отравленные ножи.
– Я сама буду чистить и точить ножи. Я все умею.
– Они
– Ты будешь печь мясо на огне без посуды.
– Они смогут отравить и огонь, можно отравить дрова и уголь, все на свете можно отравить, ваше величество.
Маленькая эфиопка горько заплакала от бессилия и горя.
– Не плачь, – утешила ее Роксолана, – меня никто не отравит. Мое тело оттолкнет яд. Разве ты не видишь – оно натянуто, как струна. Отбросит любую угрозу. А если не тело, то дух мой отринет все. Пусть все знают об этом! Мой дух! Мой непреклонный, мой бессмертный дух!
Но тело ее оставалось больным. Какой-то недуг точил и точил его, оно желтело, теряло силу, воздух в покое становился все тяжелее и тяжелее, не помогали ни бальзамы, ни мускусы, ни курильницы с ароматическими дымами. Султан велел быстро соорудить в апельсиновой роще большой голубой кьёшк для султанши, но она, узнав об этом от Нур, кричала, что никуда не пойдет из этого покоя, где пережила наибольшее вознесение в своей жизни и наибольшие унижения и горе.
Тем временем к Сулейману прорвалась его сестра Хатиджа и подняла крик, зачем он оставил ее мужа с войском, бросил его одного на растерзание коварным янычарам, а сам бежал в Стамбул.
– Они сожрут Ибрагима! – рыдала Хатиджа. – Эти ненасытные ваши янычары проглотят все на свете, и моего мужа, моего мужа…
Сулейман хотел все перевести в шутку:
– Если и проглотят, то твой грек сумеет изловчиться и выскользнет через другое отверстие.
– Я знала, знала! – закричала Хатиджа. – Вы давно хотите его смерти! Вы и ваша Хуррем! Я все знаю!
Он прогнал сестру, но вынужден был выслушать валиде. Та была спокойна, как всегда, хотя спокойствие давалось ей нелегко, Сулейман видел это по ее более бледному, чем обычно, лицу и потемневшим, даже страшно было смотреть, красиво очерченным губам. Она пришла жаловаться. Не на кого-то – на него самого, ее сына. За то, что не подпускал ее к себе со времени янычарского бунта. Не советовался. Не сообщал о своих намерениях. Даже о великой победе под Мохачем не написал своей матери. Теперь он терпит такое глумление от Хасеки. Позор для дома Османов! Султан должен быть повелителем гарема. Не он падает к ногам женщины – женщины ползают у его священных стоп!
– Она нездорова, – напомнил Сулейман.
– Нездоровую заменят здоровые. Вы должны позаботиться о себе, сын мой. После такого тяжелого похода. После того, как смерть летала над вашей царственной головой. Придите к юным красавицам, посмотрите на их танцы, послушайте их песни. Не следует так пренебрегать собой и всем вокруг.
Она шептала и шипела, как старая змея. Он отмахивался от ее шипения, а сам наливался раздражением против Роксоланы. Всему есть предел. Ей тяжело, она больна, у нее умер сын, но ведь то и его сын! И ему тоже было тяжело, да и сейчас не легче! Был на краю гибели. Трясина могла засосать его так же, как короля венгров. Разве не имеет он теперь права наслаждаться жизнью?