Роль грешницы на бис
Шрифт:
Но к детям он относился иначе. Может, потому, что своих завести не довелось: бывшая жена страдала вроде бы бесплодием, а во втором браке родила – вылечилась, надо думать. Впрочем, речь вовсе не о детях как таковых: с малышами Кис не знал, о чем говорить, а сюсюкать не умел. Но зато такие вот большие дети, как Ванька, Юля, Катя, – такие входили в душу без пропусков. И даже без стука. Не снимая своих варварских незашнурованных кроссовок… Алексей остро чувствовал их душевную незащищенность. Это новое поколение небывало резко оторвалось от поколения родителей, попав в переделку крутого и быстрого изменения социального уклада, общественного
Может, именно поэтому у Алексея иногда возникало такое отчетливое и быстрое притяжение с этими взрослыми детьми – именно потому, что он никогда не бежал вдогонку времени, общественному мнению, моде? Потому что остался незыблем в своих взглядах и принципах, зависевших только от его личного понимания добра и зла, – и потому надежен? Как бы там ни было, маленькая Юля-юла успела забраться в его душу. И за ее смерть он был в ответе. И потому чувствовал, что готов головой прошибить стену неизвестности, чтобы найти убийцу, – или разобрать ее по кирпичу, сколько бы ни понадобилось времени и сил.
И потому он ухватился за тот фрагмент истории, который показался ему наиболее податливым, наиболее зыбким, – если продолжить сравнение со стеной, то именно здесь кирпичи лежали кое-как, не скрепленные цементом. Еще немного, и они поддадутся, выпадут и откроют брешь, через которую детектив сумеет разглядеть истину…
Александра пребывала в служебной командировке, Ваня по-прежнему избегал страшной Юлиным отсутствием квартиры – Кис был один и располагал своим временем полностью. И потому, наскоро сварганив ужин, он уселся за компьютер, где находились бесчисленные, но разрозненные сведения о тогдашнем окружении актрисы.
Спустя полчаса он понял, с чего начнется его завтрашний день.
Он позвонил Вове и Ване, сказал, что завтра свободны, пожелал ребятишкам спокойной ночи и отправился спать сам, бормоча себе под нос, что вот ему-то никто спокойной ночи не пожелает; что как был он холостяком неприкаянным, так им и остался; и Сашка вечно мотается если не по командировкам, то по светским тусовкам; и жизнь на две квартиры вообще нельзя назвать жизнью, а уж тем более семейной; и что нет ее рядом, когда на душе так паршиво; и что нельзя уткнуться в гладкое плечо и поворошить душистые волосы, пахнущие чем-то безумно родным, почти детством; и что нельзя добраться до всего остального, теплого и нежного, и до умопомрачения, до кома в горле дорогого…
…Спал он, впрочем, довольно спокойно и без сновидений.
– Что ты наделал, глупыш несчастный, что натворил!..
– Не плачь, Цветик, пожалуйста, не плачь…
– Ты сумасшедший! Ты мог сесть на десять лет!
– Но не сел же! Я не сумасшедший, Цветик, совсем нет, и не глупыш – все с умом сделал, никто не догадался. Хорошо, что ты ему посоветовала ко мне обратиться с ремонтом машины. А он, дурак,
– Красиво?! Ты бы видел, во что превратилось его лицо!!!
– Я не видел… Во что?
– В кровавую лепешку, вот во что! Все отвернулись, когда его из машины вытащили!
– Это было некрасиво?
– При чем тут!.. Ты… ты жестокий!
– Нет. Я добрый и ласковый, ты сама всегда говорила, что нет на свете добрее и ласковее! Его мне не жалко, это правда… Но он хотел отнять тебя у меня. Я не мог этого допустить. А тебе разве его жалко?
– Конечно!
– Это неправда, Цветик… Тебе не жалко его, потому что ты его никогда не любила. Тебе меня жалко, и ты плачешь, потому что испугалась за меня… Но я же все с умом сделал, ты можешь не бояться: никто не догадается!
– С тобой невозможно разговаривать. Ты слишком многих вещей не понимаешь!
– Неправда, понимаю!
– Ну, тогда и пойми: я все равно не буду с тобой. Все закончилось.
– Не говори так, Цветик, пожалуйста, не надо… Ты – это все, что у меня есть. Я никого не люблю – ты говоришь, что это странно, но меня ведь тоже никто не любит, кроме тебя… Может, я потому не могу любить других, что слишком сильно люблю тебя? Я хочу, чтобы ты жила со мной!
– Я же тебе объясняю: этого не будет никогда!
– Почему? Ты меня больше не любишь? Он запретил тебе меня любить, да? Как папка мамке?
– Да нет же, нет, никто не может мне запретить тебя любить!
– Ты правду говоришь?
– Какой же ты несмышленыш, господи…
– Ты правду говоришь? Тебе никто не запретит? Ты меня всегда будешь любить?
– Всегда, малыш, всегда. Иди ко мне…
Май, подлец, принес с утра холода и поздние заморозки. Так это мерзко, так это обманно – надевать куртку во второй половине мая! Но надел, раскочегарил машину и поехал на условленную с утра встречу. И, как оказалось, не зря.
Администратор съемочной группы по имени Валентина вспомнила свою поездку на дачу к Измайловой в сентябре 1972 года. Она поехала уговаривать раскапризничавшуюся приму, из-за которой съемки партийного заказа сильно приостановились, к неудовольствию всей съемочной группы: все они, в душе леваки и антисоветчики, тем не менее рассчитывали сорвать хороший куш с предстоящего фильма-реверанса в сторону коммунистов. Алла портила игру всем, целому коллективу. Сергеевский хранил невозмутимое, холодное молчание, но знающим его людям было видно, что он сильно и зло нервничал. Еще бы, основные лавры должен был получить именно этот гений советского киноискусства, остальным должно было перепасть так, по мелочи. Но и мелочишка нужна была всем. И потому Валентина потащилась на дачу: уговаривать депрессивную звезду, гадая, что же ее ожидает…