Роман без названия
Шрифт:
— Зачем говорить про завтра? Эх ты, поэт-пророк! Зачем говорить про завтра? Завтрашний день идет к нам в розах и зелени, с рогом изобилия в руках.
— С рогом? А что, коли мы женимся? — перебил его Ипполит.
— Это рог Амалтеи! [94] — продолжал Брант.
— Пусть так, все равно символ недобрый.
— Ну, довольно! Тот, кто выпил шестой бокал, пусть сядет! Мы выслушали тост про завтра, пусть теперь позволят нам, беспечным, его закончить. Я, как медик, предлагаю выпить за здоровье здоровья, kalexochen! [95]
94
Амалтея — в греческой мифологии нимфа, по другой версии, коза, вскормившая своим молоком младенца Зевса на Крите случайно сломанный рог козы Зевс сделал рогом изобилия.
95
прежде всего (греч.).
96
и так далее, и так далее! (лат.)
— Vivat et caetera [97] доктора Бранта! — подхватил Мшинский, и с оглушительным, громоподобным шумом, от которого стены затряслись и в испуге сбежались кельнеры, был выпит очередной бокал…
— Милостивые господа, — сказал один из кельнеров, подойдя к ним с озабоченным лицом, — тут рядом обедают князь Ян, граф П., председатель суда X…
— И кто еще, голубчик? — осведомился Базилевич, горделиво приосанившись.
— Больше никого… Я не знаю… Но этот шум… прошу извинить, господа… Князь Ян пожаловался…
97
Да здравствует «и так далее» (лат.).
— Передайте от нас князю Яну, чтобы он поглубже нахлобучил на уши свою княжескую шапку, тогда шум не будет ему мешать… Или, если угодно, мы пошлем ему фунт ваты, шапка-то вроде бы дырявая… А ты убирайся, пока цел!
Кельнер исчез, будто ветром сдуло.
— А, князь Ян! — молвил Болеслав. — Видно, празднует тут после свадьбы не первый день, свободу свою пропивает…
— Разве он женился? — спросил кто-то.
— Доподлинно так, неделю тому назад.
— На ком же? На ком?
— Ну как же! На панне Шарской, она, кажется, кузина пана Станислава.
Станислав в тот момент почему-то искал под столом салфетку и, возможно, этих слов не слышал. Разговор на миг прекратился, чтобы тут же возобновиться еще оживленней.
— Послушайте, господа, — предложил Жрилло. — А что, если мы напишем на ресторанной карте изречение наших нянек, памятное всем нам с пеленок: «Умный глупому уступает», — и махнем напоследок в Тиволи.
— Согласны в Тиволи! — раздались крики. — Но если кто под шумок сбежит, тот да будет проклят.
— Проклят! — поддержал хор голосов, и все схватили свои фуражки, никому не хотелось оставить веселую, разгулявшуюся компанию, даже Шарский, полупьяный, позволил потащить себя, куда друзьям вздумается.
Итак, все вышли на улицу, наняли дрожки и целым поездом, любуясь чудесным вечерним небом, сплошь усеянным звездами, направились в Антокольское предместье. Вереница дрожек,
— Что там такое? Что там? — кричали с задних дрожек.
— Почему не едете?
— Нельзя проехать!
— Почему нельзя? Такого слова нет в словаре пьяных!
— Улица забита — какие-то кареты.
— Что там? Похороны али свадьба?
— Непонятно… Но что-то необычное.
— Что там такое? — спросил сидевший со Станиславом Щерба у проходившего мимо еврея, в котором они узнали Герша, фактора с Троцкой улицы. — Что там, черт побери?
— А чему быть, как не свадьбе? Купец Давид Бялостоцкий выдает свою дочку Сару за богатого купеческого сына, вот они и едут с парадным визитом к родичам… Смотрите, вон та карета… Ну же, смотрите! Это невеста! Ох, и красавица, а уж богатая! На ней жемчугов и брильянтов больше, чем на тысячу дукатов!
Станислав вскочил с места, глаза его обратились на указанную Гершем карету — он увидел всю в белом, мертвенно-бледную, красавицу Сару, чей неподвижный взор был устремлен куда-то вдаль, в иные миры… Здесь, на земле, она, казалось, ничего не замечала. Как видение пронеслась она мимо, однако в тот миг, когда их экипажи Поравнялись, она вздрогнула, почувствовав близость невидимого возлюбленного, обернулась, нашла его своими магнетическими глазами и вскрикнула, но голос ее тут же был заглушен уличным шумом, и лошади унесли ее дальше, в толпу, в темноту, в неведомый мир…
— Останови! — решительно сказал Шарский доброму Щербе. — Я с вами не могу ехать, если не хотите, чтобы я сошел с ума. Разрешите, умоляю, разрешите мни вернуться домой! Смилуйтесь надо мною!
— Тогда и я с тобой, — сказал Щерба. — Одного тебя не пущу! Я еще тебе пригожусь, эх ты, скорбная душа поэта!
Он назвал адрес извозчику, дрожки выехали из ряда и повезли друзей на Лоточек. Шарский не говорил ни слова, только сжимал то и дело руку Щербы и, когда они оставили далеко позади шумную компанию, еле слышно прошептал:
— Верь мне, я видел черный призрак будущего!
В ушах у них еще стоял шум и гам студенческого веселья, и тем разительней был внезапный переход к тишине пустынной части города, куда они направлялись. Тут жизнь шла по-будничному тихо, а вернее, лениво и уныло. Тускло светили фонари, фигуры прохожих двигались еле-еле, на вовсе безлюдном Лоточке даже ветер шумел как-то печально.
Дрожки остановились у ворот, друзья вышли. Калитка была открыта. Это почему-то испугало Шарского — на крыльце никого, все двери настежь, в доме могильная тишина. Они на цыпочках вошли в комнату Станислава, полагая, что Каролек спит, но тут глазам их предстало страшное зрелище.
На кровати, среди книг, нот и мальчишеских игрушек лежал Кароль — казалось, он спит, но лицо его было желтое как воск, мертвенно-неподвижное.
Этот сон был сном смерти. Видно, конец наступил внезапно, как тихий сон отдохновения, и ласково закрыл ему глаза. Одна рука была подложена под голову, другая лежала на одеяле. В комнате все было на своих местах, видимо, никто ничего не трогал.
Только на полу, у кровати, полумертвая, оцепеневшая, с сухими, без слез глазами, сжав губы, заломив руки, лежала несчастная мать. В ней еще теплилась искорка жизни, готовая вот-вот погаснуть — даже не было сил стонать, плакать, сетовать…