Роман для женщин
Шрифт:
— Вы что-нибудь выпьете? – обращается Оливер ко мне и к маме.
— У вас есть диазепам? — спрашивает мама официанта и подмигивает ему. — Или какой-нибудь другой антидепрессант?
Официант заметно краснеет.
— Мама… — прошу я.
Мы обмениваемся взглядами.
— Пардон, пардон, — говорит мама. — Сухой мартини, пожалуйста.
— И мне тоже, — роняет Оливер.
Официант признательно кивает.
— А для дочери? — спрашивает он Оливера.
Я единственная, кто смеется.
— Извините, я на минуту, — говорит мама.
Она берет салфетку, которая лежит у нее на коленях, неторопливо складывает ее и удаляется в сторону туалетов.
Оливер
Мама возвращается, вид у нее более спокойный; она чуть заметно улыбается и даже бросает беглый взгляд на Оливера.
Не знай я ее, я бы сказала, что в туалете она ширнулась.
Официант приносит заказанный аперитив, и мы без особого интереса диктуем ему выбранные блюда. Как только он удаляется, я поднимаю рюмку.
— За нашу встречу!
— Лучше за здоровье, — поправляет меня мама.
— За здоровье, — говорит Оливер.
Мартини приятно охлажден.
— О'кей, Оливер, — произносит мама, кивая головой. — Мы не виделись без малого двадцать лет. Поэтому я с удовольствием послушала бы, как ты жил все эти годы…
В ее голосе пока нет иронии. Я глажу ее по запястью руки.
— Здесь, при детях? — говорит Оливер с притворной заботливостью, показывая на меня.
Мама снисходительно улыбается:
— Они уже большие. Приступай.
Оливер разводит руками: трудно вместить двадцать лет жизни в несколько фраз — означает его жест. Но потом он кивает.
— Хорошо. Сколько у меня для этого времени? — спрашивает он. — И в каком жанре я должен повествовать?
— В жанре социальной драмы, — с готовностью подсказывает мама. — Бедность, плохое питание, убогая одежда… Герой рассказа без средств к существованию, в театр ходит в кроссовках, носит детские часики… Тебе же знакомы такие персонажи…
Оливер поначалу смеется. Наконец я могу представить их вместе — и чувствую при этом легкий прилив ревности.
— Такой жанр напрашивается сам собой, — допускает Оливер. — Но лично я скорее ратовал бы за гротеск. В моем случае вполне подошел бы и жанр ужасов.
— Что ж, постарайся нас удивить, — говорит мама.
Оливер начинает рассказывать. Он серьезен, даже излишне краток и вовсе не придает своей биографии какой-то исключительности (извиняется передо мной: дескать, мне уже говорил об этом, не хочет, чтобы я скучала): абсурдное изучение социалистической экономии, жуткая военная служба в Жатце [52] , две скромные должности в одном ведомстве, шестилетний бездетный брак, развод, короткая карьера после революции 1989 года в рядах Гражданского форума [53] , сейчас — вот уже восемь лет — он работает в сравнительно известном рекламном агентстве. Работа с точки зрения морали спорная, но прилично оплачиваемая, подчас даже забавная. Он замолчал.
52
Город в Северной Чехии.
53
Движение, сыгравшее основную роль в подготовке и проведении «бархатной» революции 1989 г.
— Почему вы развелись? — спрашиваю я с живым интересом.
Оливер окидывает меня взглядом.
— Она задавала мне невозможные вопросы, — отвечает он. — И была ужасно ребячлива. Например когда я сидел в ванне, она входила в ванную
Я смеюсь.
— Вуди Аллен, — просвещает меня мама холодно. — Возможно, тебе неплохо было бы знать, что большинство мыслей Пажоута — заимствованные цитаты…
Оливер цепенеет.
Мама извиняется.
И все в таком духе. Расходимся мы чуть позже половины второго с чувством немалой горечи. Я иду с мамой домой; Оливер решает прогуляться.
Дома я расспрашиваю маму про Америку, мне ясно, что тема «Оливер» в оставшиеся часы этого уик-энда закрыта. Она описывает мне житье-бытье у Стива в Чикаго, а потом мы обсуждаем серьезные и комичные последствия его брачного предложения. Мы уже снова хихикаем, как две близкие подружки.
Когда вечером снизу звонит Рикки, в первую минуту я даже не представляю, кто бы это мог быть. Возможно, милые дамы, это вам покажется невероятным, но я и вправду забыла о нем.
Я виновато смотрю на маму и иду открывать.
— Hi, Jana! — горланит Рикки. — How are you? How was your trip to Chicago? [54]
Его произношение кажется мне еще более катастрофичным, чем когда-либо. Он тут же начинает разуваться, хотя мы раз сто говорили ему, что гости у нас обуви не снимают.
— I'm fine [55] , — говорит мама с грустной улыбкой; я замечаю, что взгляд ее устремлен на кричаще-узорчатые носки Рикки. — Nice socks [56] , — говорит она, и мы обе смеемся. Рикки, немного поколебавшись, присоединяется к нам. Подойдя к маме, целует ее в щеку. Меня целует, естественно, в губы, а когда мама отворачивается, проводит рукой по моей груди. В эту минуту звонит мой мобильник, лежащий на холодильнике. Даже не глядя на дисплей, совершенно точно знаю, что это Оливер.
54
Привет, Яна!.. Как вы? Как ваше путешествие в Чикаго? (англ.)
55
Все в порядке (англ.).
56
Отличные носки (англ.).
Не спрашивайте, милые дамы, как я могла это знать, я и объяснить бы вам не сумела, но я это знала. С абсолютной точностью.
— Не помешал? — спрашивает Оливер.
Я нервно смеюсь.
— Он там? — тотчас догадывается Оливер. — Рихард?
— Ну, как-то… увы… да.
Слышу, как Оливер сглатывает воздух. Мама озабоченно смотрит на меня. Рикки стоит спиной ко мне, неловко изображая интерес к правилам какого-то дурацкого конкурса, указанным на коробке корнфлекса. Потом умышленно переходит на другое, более узкое место, между столом и кухонными шкафами, чтобы я не смогла пройти с телефоном туда, откуда меня не будет слышно.
— Видишь ли, я решительно не хотел бы, чтобы… — запинается Оливер.
— Я понимаю, — говорю я. — Не надо ничего объяснять.
— Батюшки светы, я кажется ревную! — восклицает Оливер, словно удивляясь. — У меня да-же разболелся живот. Просто смешно… Все во мне цепенеет — представляешь? Просто абсурд какой-то!
— Но это же… полное идиотство, пойми! — говорю я в отчаянии. — Это абсолютная глупость, поверь мне!
Рикки оборачивается и, не таясь, смотрит на меня.