Роман И.А. Гончарова «Обломов»: Путеводитель по тексту
Шрифт:
Натура самобытная и самостоятельная, Ольга вскоре освобождается от оглядки на олицетворяемый Сонечкой женский поведенческий шаблон. После фактического признания девушки в ответной любви к Обломову (в гл. VIII, второй части), Ольга «уже никогда не спрашивала, что ей делать, как поступать, не ссылалась мысленно на авторитет Сонечки» (с. 184).
На первый взгляд Марья Михайловна, «женщина очень умная, приличная, одетая всегдав таких изящных кружевных воротничках…», «позы и жесты» которой «исполнены достоинства» (с. 172), совсем не чета легкомысленной Сонечке. Больше того: слова повествователя о способности этой женщины «держать в равновесиимысль с намерением, намерение с исполнением» (с. 172–173) чуть ли не сближают Ольгину тетку с ее последовательной в словах и поступках племянницей. Это впечатление тем не менее исчезает сразу же, как только мы узнаем о внутренних запросах Марьи Михайловны: «Она иногда читала, никогда не писала, но говорила хорошо, впрочем больше по-французски. <…> По всему было видно, что чувство, всякая симпатия, не исключая и любви, входит или входили в ее жизнь
«Умение жить», шедшее, по замечанию романиста, у Ольгиной тетки «впереди всего» (с. 173), есть калька с французского выражения « savoire vivre», означающего и «знать свет», прежде всего — как светское общество с его условностями и завсегдатаями, о которых Пушкин писал в восьмой главе «Евгения Онегина»:
Тут был, однако, цвет столицы, И знать, и моды образцы. Везде встречаемые лица, Необходимые глупцы; Тут были дамы пожилые В чепцах и розах, с виду злые; Тут было несколько девиц, Неулыбающихся лиц… (VIII; XXV).Пассаж поэта о пожилых светских дамах, кстати сказать, почти дословно отзовется в «чепце» и «лентах» Марьи Михайловны, прибранных «кокетливо к ее почти пятидесятилетнему лицу», и в следующей ремарке: «Она и приказания слугам и служанкам отдавала небрежным тоном, коротко и сухо» (с. 172).
«Стихия ее была свет…», — резюмирует Гончаров характеристику Ольгиной тетки, прибавляя: «оттого такт, осторожность шли у нее впередикаждой мысли, каждого слова и движения» (с. 172). Если Ольга была свободна от сословно-кастовых норм и предрассудков, то Марья Михайловна — их законченное воплощение, человек именно кастовый. И поэтому при внешнем отличии, по существу, однородный Сонечке, с которой сближается по логике противоположных крайностей. Сонечка была типичной светской жеманницей, тетка Ольги олицетворяла собой светский «идеал» дамы comme il faut, т. е. образцово- приличной, каковой с тонкой иронией сразу же и была названа романистом. По отношению к обеим этим женщинам, связанным друг с другом как антиподы, Ольга Ильинская является недосягаемой ни для одной феминистической альтернативой.
Аналогично выстроенная «триада» соединяет в «Обломове» Анисью с Акулиной и их обеих — с Агафьей Матвеевной. Но сначала несколько слов об опосредованной связи, существующей между служанкой Анисьей и «барышней» Ольгой Ильинской.
Анисью Захар однажды обзывает «солдаткой», т. е., по всей очевидности, бывшей женой или вдовой солдата, обязанного в дореформенной России служить четверть века и скорее всего умершего. Ее имя (от греч. «исполняющая, завершающая», «полезная») «очень подходит этой героине, действительно не покладающей рук» [80] . Выйдя замуж за Захара, она этим как бы предвосхитила матримониальную перемену в судьбе вдовы Агафьи Пшеницыной после женитьбы на ней Обломова и — по контрасту — несостоявшийся брак Ильи Ильича и Ольги. С последней у Анисьи в то же время есть и персональные переклички. В одухотворенном лице Ольги особо изящной отметинкой были брови — две «русые, пушистые, почти прямые полоски» (с. 151). У Анисьи, «живой, проворной бабы, лет сорока, с заботливой улыбкой, с бегавшими живо во все стороны глазами, крепкой шеей и грудью и красными, цепкими, никогда не устающими руками», лицо «обтянулось, выцвело», зато выиграл нос, который «только и был заметен <…>, хотя он был небольшой…» (с. 169). «Ольга <…> вы умнее меня» (с. 204), — воскликнет Илья Ильич, выслушав разъяснение девушкой подспудных причин его «прощального» письма к ней в десятой главе второй части. Неграмотный Захар не отправляет писем своей жене Анисье и не комментирует ее ответных. Но, когда Анисья после ряда здравых бытовых советов мужу, им самолюбиво отвергнутых, продемонстрировала ему, как, уставив поднос грудой посуды и еды, пройтись с ним, вертя его налево и направо, по комнате, чтоб «ни одна ложечка не пошевелилась на нем», «Захару вдруг стало ясно, что Анисья — умнее его!» (с. 168). Конечно, Захар и на этот раз, в отличие от Ильи Ильича, не признал жениного превосходства над собой («„Пошла отсюда, из барских комнат, на кухню… знай свое бабье дело!“ — хрипел он, делая угрожающий жест локтем в грудь». — С. 168–169). Однако и данное обстоятельство не препятствует выводу: носатая Анисья в той же мере комическийдвойник Ольги Ильинской, как Захар — Ильи Обломова.
80
Полтавец Е. Ю. Темы 112–117 // Литература. 2004. № 18. С. 24.
Обратимся к паре Анисья — Акулина. Как и в других сопоставлениях такого рода (Сонечка — Марья Михайловна, Обломов — Захар, Тарантьев — Алексеев и др.) различие между названными женщинами романист оттеняет присущей им общностью. И Анисья и Акулина — служанки, при этом не из крепостных, а взятые по найму; обе поначалу — кухарки и обе в этом качестве в самом деле «полезные» своим хозяевам. Однако рядом с обходительной (хочется даже сказать дипломатичной), расторопной и красноречивой Анисьей Акулина заметно грубовата, неповоротлива и туповата (с. 245). Анисья — палочка-выручалочка для своего мужа, бранимого в очередной раз «барином» за пыль или тараканов в квартире. Она же «в пять минут» сумела успокоить самого Обломова, пришедшего «в ужас» от замечания Захара о скорой женитьбе Ильи Ильича на Ольге Ильинской, «как о деле давно решенном» (с. 250). Акулина, наоборот, дважды сплоховала при первом же появлении в романе: не сообразив, что у Агафьи Матвеевны «гости» (это был знакомящийся с нею Обломов), «вдруг <…> ворвалась» к Пшеницыной с большим петухом, который в отчаянии «бился крыльями и кудахтал» в ее руках (с. 234), да к тому же, «взяв петуха за ноги, головой вниз», вынудила застыдившуюся столь прозаической сценой хозяйку
С того момента, как по предложению Ильи Ильича Агафья Матвеевна взяла на себя «заботы о продовольствии» и хозяйства их объединились, человеческое несходство двух служанок привело к резкому повышению трудового статуса одной и такому же понижению для другой. Анисья, которая и раньше «из любви к делу» «присутствовала на кухне хозяйки и <…> сажала, вынимала горшки, почти в одно и то же мгновение отпирала шкаф, доставала что надо и захлопывала прежде, нежели Акулина успеет понять, в чем дело», стала правой рукой Пшеницыной, а «Акулина была разжалована из кухарок в птичницыи огородницы» (с. 246, 295), чем иронически оправдала свое имя, означающее в переводе с латыни « орлиная».
У Пшеницыной- хозяйкитакже есть нечто общее и с Анисьей и с Акулиной. На Анисьины «цепкие» похожи ее «жесткие», хотя и белые, руки; подобна Анисье, она «усмешкой» (с. 169, 235) отвечает на затруднительную для нее ситуацию. А в некоторые моменты первой встречи с Обломовым выглядит почти такой же недалекой («Она туповыслушала и тупозадумалась»; «Она тупослушала, ровно мигая глазами». — С. 235), как и Акулина в сцене с кудахтающим петухом. Тем не менее в целом Пшеницына не антитеза или антипод какой-то из своих помощниц-служанок, а вслед за Ольгой в ее отношениях с Сонечкой и Марьей Михайловной, — положительная альтернатива обеим. Ни Анисья, ни Акулина не узнали сколько-нибудь глубокого сердечного чувства, но именно подлинная любовь Пшеницыной к Обломову по-настоящему раскрыла и художественно завершила ее образ в романе.
Сделав тем самым Агафью (от греч. «хорошая», «добрая», «благородная») Матвеевну (Матвей от др. — евр. «дар Яхвы Бога») персонажем, равнозначнымОльге Ильинской, если не в сюжетосложении «Обломова» (без Пшеницыной он все же был возможен, а без Ольги нет), то во всесторонней обрисовке натуры Ильи Ильича и его жизненной участи. Ошибочно поэтому сводить романную связь между Ольгой Ильинской и Агафьей Матвеевной, как это сделала Х. М. Мухамидинова, к связи прямых «противоположностей» («ум — неум; рационализм — иррационализм; отсутствие женского счастья — наличие женского счастья») [81] . На деле взаимоотношения этих лиц, как и они сами, намного сложнее и при их опосредованности образуют смысловую параллель, в которой существенные отличия между героинями выявляются на фоне определенного сходства, а сходство — через отличия. Необходимо ведь учитывать, что Пшеницына досвоей любви к Обломову и послеее пробуждения — это во многом разные женщины.
81
Мухамидинова Х. М. Указ. соч. С. 121.
Портрет первой построен, действительно, как антитеза облику Ольги: «Ей было лет тридцать. Она была очень бела и полнав лице, так что румянец, кажется, не мог пробиться сквозь щеки. Бровейу ней почти совсем не было, а были на их месте две немного будто припухлыелоснящиеся полосы, с редкими светлыми волосами. Глаза серовато- простодушные, как и все выражение лица; руки белые, но жесткие, с выступавшими наружу крупными узлами синих жил» (с. 232). Далее отмечен контрастный всегдашней Ольгиной грациозности домашний «туалет» Пшеницыной: сидевшее «в обтяжку» платье — от крупных бедер, полной талии и «крепкой, здоровой груди» («высокой <…>, как подушка дивана, никогда не волнующейся…») (с. 232, 234). Затем — монотонностьее речи, когда дело касалось незнакомых ей предметов. «Ольга, — верно отмечает Е. Полтавец, — воспринимается Обломовым и читателем подобно красивой статуе; она „стоит у бюста, опершись на пьедестал“; упоминания о Пигмалионе и Галатее тоже намекают на мифологему статуи. Костюм ее не описывается детально, он составляет единое целое с портретом, подобно складкам драпировки статуи, которые, красиво ниспадая, подчеркивают красоту форм. <…> Агафья, напротив, „состоит“ из локтей, передника, косынки; торопливо набрасывает шаль, юбку, чепец. Она занята „толчением, глаженьем, просеванием“… чего именно? Неважно, она „мелет“, „толчет“, „гладит“ самоё жизнь, она так относится к существованию вообще…» [82] .
82
Полтавец Е. Ю. Темы 112–117 // Литература. 2004. № 18. С. 25.
Главный мотив, определяющий начальный образ Пшеницыной, — мотив машины(с. 296), «хорошо устроенной», но, как и всякий механизм, действующей не по собственной, а скорее по сторонней воле. Правда, для Пшеницыной эта воля тождественна нуждам ее семейства и в этом смысле совпадает с ее собственной. Неоднозначен смысл и той машины, что почти неразлучна с этой героиней. Это — «кофейная мельница» (с. 247); ее монотонныйшум слышит по утрам в доме «хозяйки» Обломов. «Сооружение мельницы, — читаем мы в этно-лингвистическом словаре „Славянские древности“, — входит в число заданий, которые в фольклорных произведениях дает невеста жениху… <…> У восточных славян известны святочные игры ряженых „Мельница“, „Чертова мельница“ с ярко выраженным эротическимхарактером» [83] . В «Обломове» последние значения пшеницынской мельницы легко просматриваются в такой сценке из четвертой главы второй части:
83
Славянские древности. Этнолингвистический словарь. М., 2004. Т. 3. С. 224. Курсив мой. — В.Н.