Роман моей жизни. Книга воспоминаний
Шрифт:
Салтыков писал мне, что над «Отечественными Записками» сгущаются черные тучи, но «авось свинья не съест». Часто писали Урусов и Плещеев.
Пока Салтыковым была напечатана в 1883 году моя повесть «Болотный цветок», и должна была появиться «Спящая красавица» [274] . Этой последней вещи Салтыков прислал прямо «похвальный лист». Скромность — скромностью, а все же приятно похвастать, что в то время Максим Белинский, — несомненно, главным образом благодаря распространенности и авторитетности «Отечественных Записок», — что называется, «гремел». Приходили телеграммы, и благодарили читатели и читательницы; Коропчевский, Урусов, Плещеев и Полонский, Арсений Голенищев-Кутузов доставляли мне радость вниманием, с каким они относились к каждой моей строке. Повесть же «Спящая красавица» была написана под влиянием встречи моей с братом Александром, в судьбе которого было много странного, трогательного, забавного и почти трагического.
274
Повесть «Болотный цветок» печаталась в № 11 (Отд. I. С. 5–44) и № 12 (Отд. I. С. 257–294) «Отечественных записок» за 1883 г., рассказ «Спящая красавица» (с посвящением «Марье Николаевне Астрономовой») — в № 3 за 1884 г. (Отд. I. С. 5–42).
Глава
1883–1885
К. М. Фофанов
Жизнь в Киеве. Рассказ о Достоевском и Тургеневе. Бибиков. Закрытие «Отечественных Записок». Посещение Салтыкова в Петербурге. Повесть «Путеводная звезда». Петербургские знаменитости. К. М. Фофанов.
Весь 1883 год прошел в ознакомлении с Киевом. При известной впечатлительности, наблюдательности и жажде новизны красок, линий и звуков, писателю нет надобности чересчур углубляться в гущу жизни. Достаточно иногда несколько минут, чтобы составить представление о том или другом человеке. Достаточно посетить клуб, где играют в карты и танцуют, пьют, закусывают и ухаживают за женщинами купцы и чиновники, и уловить несколько фраз, чтобы получить представление об общей картине жизни провинциального класса. Два-три дома из разнообразных слоев общества, и готов отчет в образах и художественных пятнах. Зачем непременно напиваться в кабаках или развратничать в публичных домах, для исследования степени падения человека! И разве Достоевский убивал старух, чтобы описать преступление Раскольникова, или, в самом деле, насиловал крохотных девочек, чтобы выворотить наизнанку душу Ставрогина или Свидригайлова? В то время для этого достаточно было пройтись в Петербурге по Пассажу, где сводни открыто предлагали крошек.
Кстати, расскажу, как сам Достоевский был причиною того, что до сих пор пишут целые книги об его сластобесии [275] .
Пришел он внезапно к Тургеневу, который только-что приехал из Парижа, остановился в гостинице Демут [276] и лежал в лонгшезе больной подагрою. Ноги его были укутаны теплым пледами, и он ел пожарскую котлетку и запивал красным вином.
— Признаюсь, не ожидал вашего посещения, Федор Михайлович, — начал Тургенев; — но очень рад, что вы вспомнили старое и навестили меня.
275
Первоначальную «версию» этой апокрифической истории Ясинский изложил в художественной форме в рассказе «Исповедь», опубликованном в 1888 г. в «Новом времени» (15 июня. (№4415). С. 2). Однако при общей близости «сюжета» в его рассказе фигурировали не Тургенев и Достоевский, а два «знаменитых музыканта и композитора» — Семен Петрович Карагин и Александр Иванович Херувимский, хотя в серии деталей намеки на Тургенева и Достоевского были для читателей вполне прозрачны («Карагин был одет в утренний бархатный пиджачок; густые седые кудри обрамляли его благообразное лицо и драгоценная античная камея украшала мизинец его выхоленной белой руки» — узнаваемый портрет Тургенева). В 1908 г., когда после публикации в «Петербургской газете» (5 июня. (№ 152)) психиатра Н. Баженова, изложившего апокриф об «исповеди» Достоевского Тургеневу, в прессе началась дискуссия и один из ее участников, А. Фаресов, указал как на источник на «фельетон И. И. Ясинского по тому же сюжету» (Там же. 1908. 9 июня. (№ 156)), — сам Ясинский поспешил откреститься от того, что именно он является «источником гнусного слуха о Достоевском»: «Во избежание недоразумений, — писал он, — считаю долгом заявить, что в рассказе этом действует совсем не Достоевский, а некий вымышленный мной композитор (под другой фамилией), рассказывающий о себе ужасные гадости с целью почтить своего соперника и отравить этим художественную ясность его души» (Там же. 1908. 10 июня. (№157)). Через 18 лет, напротив, «гнусный слух о Достоевском» Ясинский переводит в план реального мемуарного свидетельства, ссылаясь на рассказа об «исповеди Достоевского» якобы поведанный ему самим Тургеневым. Подробнее см.: Федоренко Б. В. Еще раз о Достоевском и Тургеневе: (из истории их отношений) // Новые аспекты в изучении Достоевского: Сб. научных трудов. Петрозаводск, 1994. С. 242–264.
276
Гостиница Демута (или Демутов трактир) существовала с 1760 г. на набережной Мойки (соврем. № 40), в XIX в. другой ее фасад выходил на Большую Конюшенную улицу (соврем. № 27). В гостинице Демута Тургенев останавливался многократно в 1861, 1871, 1872, 1874 и 1876 гг. Ряд косвенных признаков указывает, что Ясинский намекает на приезд Тургенева из Парижа в Петербург в 1876 г. Достоевский 30 мая 1876 г. побывал в гостинице Демута для встречи с X. Д. Алчевской, но с Тургеневым не встречался.
— А уж, не поверите, Иван Сергеевич, как я счастлив, что вы так ласково встречаете меня! — нервно заговорил Достоевский. — Великан мысли! первоклассный европейский писатель, можно оказать, гений! И в особенности вы обрадуетесь, когда узнаете, по какой причине я удивил вас своим неожиданным посещением, и, как вы утверждаете, обрадовал. Ах, Иван Сергеевич, я пришел к вам, дабы высотою ваших этических взглядов измерить бездну моей низости!
— Что вы говорите, Федор Михайлович? Не хотите ли позавтракать?
— Нет, мерси боку, Иван Сергеевич, душа моя вопит и далее как бы смердит. Я хотел было в Лавру к знакомому и чтимому мною иеромонаху (он назвал имя) прийти и выплакаться на его груди. Но решил предпочесть вас, ибо иеромонах отличается добротою, с одной стороны, а с другой стороны, да был уличаем, за свою снисходительность, в хранении между листами святой библии бесстыднейших порнографических карточек, что хотя оказалось демонической интригой одного послушника, однако, я, по зрелом размышлении, смутился и предпочел обратиться к вам.
— С исповедью, Федор Михайлович? Да что вы, господь с вами!
— О, если бы господь был со мною вчера, когда бил шестой час…
— Что же случилось?
— А случилось именно в шестом часу, мне, гулявши по летнему саду, встретить гувернантку, француженку, и с нею прехорошенькую длинноножку, с этакими, знаете, голенькими коленками и едва ли тринадцати лет — оказалось же двенадцать. У меня же было в кармане полученных мною утром от Вольфа шестьсот рублей [277] . Бес внезапно овладел мною и я, все же не столь хорошо зная французский язык, как вы, обратился к гувернантке с дерзким предложением. Тут именно было хорошо то, что внезапно и, главное, дерзко. Тут она должна была или размахнуться и дать в морду или принять. Но она в ответ улыбнулась, подала руку, как знакомому, и заговорила, как бы век зная меня. Мы сели в боковой аллее на скамейке, а девочка стала играть
277
Маврикий Осипович Вольф (1825–1883) — известный петербургский издатель и книготорговец. В 1876 г. в книжном магазине М. О. Вольфа, расположенном в Гостином дворе (лавки № 18 и 19 по Невской линии), продавались книги Достоевского «Записки из Мертвого дома» и «Идиот».
Тургенев не дал ему договорить, выпрямился на лонгшезе и, указав пальцем в дверь, закричал:
— Федор Михайлович, уходите!
А Достоевский быстро повернулся, пошел к дверям и, уходя, посмотрел на Тургенева не только счастливым, а даже каким-то блаженным взглядом.
— А ведь это я все изобрел-с, Иван Сергеевич, единственно из любви к вам и для вашего развлечения.
Рассказывая об этом свидании, Тургенев заключал всегда с уверенностью, что, конечно, «старый сатир» и ханжа все это, действительно, выдумал, да, вероятно, и про иеромонаха.
Загадочная душа была у Достоевского.
Весной 1884 года Шабельская-Толочинова наняла пополам с нами дачу под Киевом в Китаеве. Вскоре ко мне приехал Бибиков, молодой, лет двадцати трех, человек с хитро-печальными темными глазами, красивый и с светскими манерами, отрекомендовался моим, рьяным поклонником и признался, что он сам мечтает о карьере писателя, и у него есть кое-какие наброски. Он сразу заявил себя целомудренным и, однако же, странным поступком. Родственница Шабельской, четырнадцатилетняя гимназистка тихонько сунула ему записку в руку с внезапным признанием в любви. А он, прочитав записку, отдал ее матери девочки, и серьезно распространился о необходимости более прочной опеки над малюткой… Девочка расплакалась: «Ах, лицемер!».
Мало-помалу, он стал бывать в Китаеве, чуть не ежедневно. Оказывал мелкие услуги, привозил новые книги и охотно позировал мне для карандаша, передавал новости, в особенности из мира молодежи, и поражал нас своею редкой памятью. Он быстро заучивал наизусть не только стихи, но и прозу. Я показал ему последнее письмо от Салтыкова, где писатель благодарил меня за присланную рукопись. Бибиков схватил письмо и страстно прижал его к губам.
В Киев приехал поэт Минаев, и остановился у зиц-редактора «Зари» — Андреевского, брата петербургского поэта, Сергея Аркадьевича. Все его звали Павликом. Бибиков примчался в Китаево с известием о Минаеве. Мне надо было в «Зарю», и кстати повидать Минаева; по дороге к Павлику я встретил старого поэта, печальный вид которого остановил порыв моих дружеских излияний.
— Дмитрий Иванович, что случилось?
— «Отечественные Записки» закрыты по высочайшему повелению!
— За что?
— Вообще за вредное направление. Погасла русская литература, и Салтыков едва ли выдержит удар.
Конечно, не для одного Салтыкова смерть «Отечественных Записок», великолепного журнала, собравшего под свое знамя все, что было лучшего и свежего в русской литературе, — была гибельным ударом. Хотя в публицистическом отделе своем «Отечественные Записки» держались народнического направления, и Михайловский, В. В. [278] и другие в своих статьях уклонялись от позитивных путей социальной науки и делали вылазки против Спенсера, Дарвина и Маркса, — все же, по тому времени, их идеями преимущественно питалась революционная молодежь. Но главная заслуга «Отечественных Записок» заключалась не в этом, а в литературном влиянии, какое они имели на читателя. Сатиры Салтыкова (Щедрина) и рассказы и очерки Глеба Успенского одни чего стоили! У Салтыкова было огромное редакторское чутье. В каждой книжке «Отечественных Записок» обязательно появлялся всегда новый молодой писатель; если рассказ был талантлив — писатель становился, более или менее, постоянным сотрудником журнала. Сознание, что пишешь для журнала, где редактор — Салтыков, ревностный ценитель слова, радующийся твоему литературному успеху, — окрыляло; к этому присоединялось еще большое чувство ответственности перед громадной аудиторией журнала. Отсюда рождалось строгое отношение к себе. Если особенно не тянуло уже к начавшему изживать себя народничеству Михайловского, за то была прочна связь с художественным миром «Отечественных Записок», и на Салтыкова я смотрел, как на своего духовного отца. С прекращением журнала погибала какая-то литературная родина; и не один я, конечно, а все сотрудники его — и Сергей Атава [279] , и Гаршин, и Глеб Успенский, и В. Крестовская [280] , и Плещеев, и сам Салтыков ощутили боль и бесприютность. Остались еще такие журналы, как «Вестник Европы», «Наблюдатель» и Русская Мысль», но во главе их не стояли литературные величины. О редакторе «Русской Мысли» Ремизове [281] , Сергей Атава (Терпигорев) рассказывал, что он, в бытность свою помещиком, принимал крепостных в нарочито устроенном для этой цели «тронном зале» и произносил перед крепостными длинные, утомительные речи, а те должны были стоять и не имели права сесть. Вскоре Ремизов, будучи редактором «Русской Мысли», угодил в Сибирь, «по уголовной надобности».
278
Николай Константинович Михайловский (1842–1904) — публицист, социолог, литературный критик, теоретик народничества. С 1868 г. один из ведущих сотрудников «Отечественных записок» Н. А. Некрасова и М. Е. Салтыкова-Щедрина, а после смерти Некрасова и соредактор журнала. Под анаграммой B. В. в «Отечественных записках» писал экономист и публицист Василий Павлович Воронцов (1847–1918).
279
Сергей Николаевич Атава (псевд.; наст, фамилия Терпигорев, 1841–1895) — прозаик, публицист, автор получившей популярность очерковой книги «Оскудение» (1880), печатавшейся первоначально в «Отечественных записках».
280
По-видимому, имеется в виду Надежда Дмитриевна Зайончковская (урожд. Хвощинская, 1822–1889, по др. данным 1824–1889) — писательница, публиковавшаяся под мужским псевдонимом (псевдоандронимом) B. Крестовский.
281
Митрофан Нилович Ремезов (1835–1901) — писатель, художественный критик. С 1880 г. сотрудник, с 1884 г. член редакции журнала «Русская мысль».