Роман, написанный иглой
Шрифт:
А знакомых было много. Если Евдокию Васильевну знали и любили за её чуткость и отзывчивость к людям только в том кишлаке, где она жила, то Света была знакома жителям всех относящихся к колхозу «Коммунизм» кишлаков. Да и не только к этому колхозу. Скольким больным она облегчила страдания, помогла встать после болезни на ноги!
Но вот и последние гости разошлись. Мухаббат со Светой перемыли посуду, целой горой скопившуюся у плиты, заварили два чайника чаю и вошли в комнату к Евдокии Васильевне. Здесь сидели и вроде мирно беседовали Пётр Максимович, сама Евдокия Васильевна, тётушка Хаджия с внучонком на руках (мальчишке стало лучше, и она решилась вынести его на улицу) и Санобар-апа. Но что-то с приходом Светы и Мухаббат изменилось. Они поняли это, едва переступили порог. То ли беседа стариков подошла к концу, иссякла, то ли разговаривавшие умолкли чуть ли не на полуслове, чтобы Света с Мухаббат не услышали чего-то, не их ушам предназначавшегося. Оживлённее, чем это нужно было, стали хвалить их за то, что они догадались принести свеженького чайку.
Свете показалось, что разговор шёл о Кате, Рустаме и Фазыле. Но ведь это могло только показаться! Могла и ослышаться. Да и мало ли по какому поводу можно называть эти имена!..
Она поставила чайники на стол и вышла
— Дядя Петя, вы, наверное, про войну рассказывали?
— Да, вспомнил один случай, — бросив мимолётный взгляд на женщин, с готовностью и даже видимым облегчением ответил Пётр Максимович и протянул Мухаббат опорожнённую пиалу. — Была у нас в отряде женщина…
Но тут воспоминания неудержимой лавиной нахлынули на Рагозина, и он начал рассказывать, всё более увлекаясь своим рассказом, как бы заново переживая давно минувшее.
— … Звали её Мария Долгова…
— Как?! — вскрикнула Мухаббат и покраснела от того, что так бестактно перебила старшего.
— Мария Долгова. А что?
— Ничего, ничего, — извиняющимся голосом проговорила Мухаббат. — Простите меня, я так невежливо вас перебила…
— Ничего, ничего… Так вот, Долгова, значит. Не припомню сейчас, видел Рустам эту женщину, когда появился у нас в отряде, или не видел. Но я вспоминаю её очень часто. Да и видел за последнее время нередко. Она сейчас в Москве живёт, где я некоторое время служил… Настрадалась она от немцев так, что словами передать нельзя. Но до отряда нашего всё-таки сумела добраться…
А уж потом ни одна боевая операция без неё не проходила. Мария была, на удивление даже нам, прошедшим все огни и воды мужчинам, бесстрашной женщиной. В партизанской войне некоторые, часто наиболее тонкие, а потому и рискованные операции приходилось поручать женщинам. Первыми среди них были Мария и Светина и Катина подруга Аня. Они выполняли у нас роль связных, добывая попутно чрезвычайной важности сведения о враге. Но это потом. А вот сам приход Марии… Вбегает ко мне в блиндаж мой ординарец Коля Березкин и докладывает: «Товарищ командир! Важные сведения!» И протягивает листок бумаги. Развернул, читаю: «В деревне Михайловна 23 июля в два часа дня будут повешены арестованные гитлеровцами жители деревни, оказывавшие помощь партизанам…» Деревня эта была от нас не очень далеко. Если идти ускоренным шагом, то за один день до неё добраться мы смогли бы. Успеть-то мы, конечно, успели бы. А дальше что? А вдруг засада, или просто так, за здорово живёшь, на фрицев напорешься? Спасать людей, конечно, необходимо было. Но уж коли предпринимать серьёзную операцию, то следовало бы сначала хотя бы ознакомиться с окрестностями деревни и с ней самой, определить, с какой стороны удобнее и надёжнее предпринимать атаку. А для этого надо знать всё более или менее скрытые подступы к ней. Вызвал я несколько партизан, хорошо знающих Михайловку. Объяснил всё и спрашиваю: «Ваши соображения?» Они подумали немного и говорят: «С западной стороны к деревне примыкает небольшой лес, а с севера тянется глубокий и длинный овраг». Что ж, думаю, лес и овраг — позиции для нападения на Михайловку очень удобные. Скрытность, внезапность удара обеспечивает. Но и немцы ведь не дураки. Они тоже знают, что из леса да оврага только партизан и жди. Небось насажали там засад — шагу не шагнёшь, чтобы пулю не схлопотать, а то и целую очередь. Единственно правильный выход, который мог бы обеспечить успех трудной операции: проникнуть ночью в деревню и установить связь с теми её жителями, которые могли помочь партизанам. На том и порешили. Разделили отряд на две группы. Одну из них возглавил наш замполит, капитан Солдатов. Другую повёл я сам. В полночь добрались до Михайловки. Остановились в леску, предварительно выслав туда разведчиков. Засад, похоже, в лесу не было. Он хоть и небольшим был. но деревья росли густо, укрыться можно было надёжно. Отправил я двух надёжных партизан в деревню. Вернулись они нескоро, но возбуждённые, довольные. Нашли, оказывается, в Михайловке нужных людей и узнали от них много интересного и ценного для нас. По их словам, накануне целая машина автоматчиков тщательно прочесала лес и обшарила овраг. Ничего подозрительного не обнаружив, немцы расположились в местной комендатуре. Я тут же послал ординарца за Солдатовым. Выяснилось, что и его разведчики вернулись из деревни точно с такими же сведениями. Посоветовавшись, решили не тянуть время, не дожидаться, когда начнётся казнь, а немедленно напасть на комендатуру. Договорились с Солдатовым и о последовательности действий. Он тут же ушёл к своей группе. Как только мы скрытно подошли к комендатуре, в первую очередь перерезали телефонные провода. Был у нас отчаянно храбрый украинский паренёк Левченко. Подкрался он бесшумно, по-кошачьи к часовому, тот и пикнуть не успел, как между лопатками у него торчал финский нож. Мы тут же стремительно ворвались во двор. Часовые, что находились и внутри помещения, обнаружили нас и подняли тревогу. От их крика автоматчики сразу проснулись и бросились к оружию. Маленький двор превратился в настоящее поле боя. Мало что соображающие спросонья немцы валились замертво под сокрушительными ударами прикладов, от партизанских финок и кинжалов. Стрелять мы договорились только в крайнем случае, когда другого выхода не будет, чтобы не привлекать к операции чьё-нибудь лишнее и крайне нежелательное внимание. Да, закипел рукопашный бой… Это был страшный, жестокий, невообразимо стремительный и горячий бой. Дрались прикладами, штыками, ножами, сапёрными лопатками, просто кулаками. Слышу, завязался бой и в соседнем дворе. Но сразу с выстрелами и довольно-таки частыми. Выстрелы эти и свист пуль слышались над всей деревней. «По-видимому, Солдатов почему-то задержался с атакой, — подумал я про себя. — Как бы плохо это для пего, да и для нас всех, не кончилось». Но стрельба в соседнем дворе продолжалась недолго. Когда Левченко вывел из внутренних комнат толстого, как откормленный кабан, коменданта, там, где дралась группа Солдатова, наступила тишина. Мы освободили всех арестованных и вместе с ними поспешили обратно в лес. Среди приговорённых к смерти была и Мария Долгова. Фашисты так избили, так истерзали её, что она еле передвигала ноги. Партизаны, даже не дожидаясь моей команды, подхватили на руки обессилевшую женщину и понесли. К рассвету мы были уже довольно далеко от Михайловки. Чтобы не дать обнаружить себя немецкой «раме», которая с первыми лучами
Не сводя потемневших глаз с рассказчика, Мухаббат протянула ему пиалу свежего чаю. Пётр Максимович взял, благодарно кивнув. Отхлебнув несколько глотков, помолчал, будто не решаясь продолжать начатый рассказ. По правде говоря, продолжать и не хотелось. Слишком свежи ещё были в памяти эти трагические события, и слишком ещё больно ранили они сердце. Но женщины в молчаливом напряжении ждали, и Пётр Максимович, глубоко вздохнув, снова заговорил:
— … Наш Ясновский партизанский отряд, да и не только наш, одним словом, все партизаны округи довольно часто получали очень оперативную и ценную информацию о наличии и численности гитлеровских войск в местных гарнизонах, о их вооружении. Но информация эта была анонимной. На первых порах не покидала тревога: не дезинформация ли, не сам ли враг раскрывает нам свои «военные тайны». Но разведчики уточнили: и раз, и другой, и третий всё соответствует действительности. «Кто же он, — мучила нас мысль, — этот наш добровольный помощник?» Только после операции по освобождению приговорённых к повешению выяснилось, что это была Мария… Записки свои она передавала через деда Григория, предварительно взяв с него чуть ли не клятву — не говорить ни в коем случае партизанам, кто передаёт сведения. «У меня с фрицами свои счёты, — сказала она деду Григорию, — так что имя моё партизанам ни к чему…» А уж дед Григорий, коли пообещал что, — камень!.. Однажды Мария прибежала в лесную сторожку с запиской о том, что в деревню прибыл какойто важный немецкий полковник и пробудет в ней всего одни сутки. Сообщила, и где он расположился. Армейская разведка давно уже просила «языка» посолидней, и счастливый случай этот упускать никак полым было. В тот же день, а вернее уже глубокой ночью, мы внезапно ворвались в деревню, сграбастали в одном белье очумевшего спросонок и перепою и ничего не понимающего полковника я скрылись в лесу… Но Марию, оказывается, когда она возвращалась из лесной сторожки, видели солдаты из комендатуры. На следующий день её забрали. Допрос был долгим и жесточайшим. Но, несмотря ни на какие пытки, Мария ни слова не сказала о том, куда и зачем ходила, с кем и для чего встречалась. Тогда её стали мучить вместе с обоими детьми. Немецкий офицер, взбешённый упорным молчанием арестованной, обрушил на неё страшные удары проволочной плётки. Испуганные дети бросились к матери, обливающейся кровью, чтобы защитить её от озверевшего палача. Они повисли на руках у немца, чтобы он не смог снова поднять свою ужасную проволочную плётку. Офицер отбросил их ударами сапога и крикнул Марии: «Если не заговоришь, я пристрелю обоих твоих щенят!» Мария молчала, а проволочная плётка продолжала свистеть, разрывая в клочья платье и кожу на спине. Вдруг немецкий офицер схватил младшего сынишку Марии, приставил к его головке пистолет и снова закричал: «Говори! Иначе сейчас же застрелю его! И второго тоже… Говори!»
Пётр Максимович снова вздохнул и замолчал.
— А дальше, дальше что было?.. Неужели этот зверь детей пострелял?!.
— Да, — не поднимая головы, кивнул Пётр Максимович.
— Ой, горюшко! Ах, звери кровожадные! Чтоб ваши могилы свиньи разрыли… — всхлипнула тётушка Хаджия.
Этого испугался и громко заплакал сидевший у неё на руках Адхамджон.
Рустам мало и неохотно рассказывал о войне, поэтому только сейчас до старушки стало доходить во всей полноте, какое это, оказывается, было страшное бедствие, война и какие муки, надругательства пришлось вынести от озверевших фашистов советским людям. И не только солдатам, партизанам, но и старикам, женщинам, детям. Подумав, что такое могло бы случиться с её внуком, старушка похолодела от ужаса,
— А что же потом было? — повторила вопрос Евдокия Васильевна.
— Марию, как я уже сказал, приговорили вместе о другими жителями деревни к повешению. Но и тут она каким-то чудом сумела передать деду Григорию ту, последнюю свою записку… Ну, а что дальше было, вы уже слышали.
— Значит, эта женщина не умерла? — с какой-то непонятной для сидевших в комнате настойчивостью спросила Мухаббат.
— Нет, не умерла, — ответил Пётр Максимович, — Она живёт сейчас в Москве. За день до отъезда сюда я специально выбрал время и навестил Марию. Ведь меня на работу в Нальчик назначили, и кто знает, когда ещё скрестятся наши жизненные пути-дороги.
— А кроме тех двух несчастных малюток, у неё были ещё дети? — продолжала упорно и всё более возбуждаясь допытываться Мухаббат.
— По её словам, у неё ещё была дочь, которая к началу войны училась в каком-то, запамятовал, институте. То ли в народнохозяйственном, то ли в сельскохозяйственном… Не помню, одним словом. И она, и муж Марии пропали во время войны без вести.
— Долгова, говорите? — в задумчивости переспросила Мухаббат. — А как звали её дочь?
— Вот этого совсем не знаю. Не спросил. Просто не решился. Человек потерял всех родных, а я ещё расспросами буду ему душу травить… А в чём, собственно, дело? Что-то тебя всё это, я вижу, очень заинтересовало. Ты даже в лице изменилась.
— Понимаете, Пётр Максимович. В городе есть предприятие слепых. Так заместителем директора там девушка по фамилии Долгова. Все её зовут Зоя Кузьминична, — по-прежнему взволнованно заговорила Мухаббат.
— Вот оно что! — тоже заволновался Пётр Максимович. — А ведь может…
— Погодите, погодите! — подняла руку Евдокия Васильевна. — Не горячитесь. Дело слишком серьёзное, чтобы горячку пороть. Давайте начнём вот с чего. Ты думаешь, доченька, — повернулась она к Мухаббат, — среди русских мало женщин по имени Мария, Зоя и о фамилией Долгова? Петя, — начала уже и она волноваться, — а адреса её ты не знаешь?
— На память не знаю, — огорчённо ответил Пётр Максимович. — А в записной книжке где-то есть. Но я её со всеми бумагами уже багажом в Нальчик отправил.
— Какая досада! — вздохнула Евдокия Васильевна. — А то могли бы письмо написать, а то и телеграмму послать, сообщите, мол, Мария… Как её по отчеству?
— Да что я её в партизанском отряде по отчеству называл? Мария и Мария… Или товарищ Долгова. Война же! — занервничал, сознавая, что ничем сейчас не может помочь в безусловно важном деле Пётр Максимович.