Роман, написанный иглой
Шрифт:
Зная характер Максума, Джамалитдин постарался обойтись с ним по-хорошему.
— А в чём дело, Максум-бобо? Быть бригадиром — большая честь. Мухаббат умная девушка. А если трудно ей придётся, опытные люди помогут.
Максум словно с цепи сорвался. Брызжа слюной, заорал:
— Не дам согласия! Я — дядя Мухаббат. У вас злые мысли…
— Злые мысли? — поразился Джамалитдин. — Э-э!.. Уж не метили ли вы сами, уважаемый, на должность бригадира, а?
Джамалитдин в самую точку попал. Послышалась язвительные шутки по адресу Максума, смех. Рассвирепевший старик, изрыгая проклятия, заковылял прочь. Вслед ему неслось:
— Куда
— А как же работа во имя победы?
— Держите дезертира!..
Максум остановился, обернувшись, плюнул и вновь кинулся восвояси. Он весь дрожал от ярости. Ну, погодите вы у меня! И ты… тихоня, я поставлю тебя на место. Слыханное ли дело — девчонку начальницей назначить над мужчинами. Вы ещё узнаете старого Максума!
ШЕЛЕСТЯЩИЕ ТРЕУГОЛЬНИЧКИ ЖИЗНИ
Миновало лето. Сумрачпая и слезливая осень на дворе. Будто оплакивает она дождями-слезами безусых гонцов, цветущих мужчин, что покинули родные дома, родных, уехали с песнями, под ликующие громы оркестров. Уехали — и как в воду канули!
Не проходило недели, чтобы в кишлаке то там то сям не раздирал предутреннюю тишину страшный вопль. И тогда люди с замиранием сердца говорили сами себе: «Опять почтальон Азим принёс чёрное письмо».
Старого Азима, отдавшего фронту троих сыновей, люди уважали и страшились пуще чумы. А он себя и вовсе ненавидел. И до того ему горестно было носить в своей затрапезной сумке людям беду, что не выдержал, бедняга, тронулся умом — вообразил себя ангелом смерти Азраилом. Не буйствовал — сидел себе дома и грозно сверкал очами. Соседи жалели старика, одинокого, как перст, кормили. И даже плакали за него, когда, одно за другим, пришли Азиму три чёрных письма. А он сидел и кидал огненные взгляды на плачущих: мол, берегитесь, я и до вас доберусь!
Новый почтальон, Ильяс-палван, сказочный богатырь без левой руки (руку оторвало миной под Смоленском), ходил вечно пьяненький — для поддержания духа и потому исправно исполнял свою нелёгкую должность. Людям Ильяс особенно по сердцу пришёлся потому» что видел он собственными глазами извергов-фашистов и в рукопашном бою размозжил троим головы прикладом винтовки. О фашистах он отзывался так:
— Воюют ловко. Но бить их всё же можно. Непрочные, как и все смертные люди, даром что на головах железные колпаки носят.
Односельчанам такие слова слушать было приятно. Значит, можно всё же бить немцев. Надо только научиться. Значит, наши отцы, сыновья, внуки вернутся домой, если… Если не прибудут вместо них чёрные письма.
Остальные инвалиды с немцами в рукопашной не встречались, воевали с ними на расстоянии. Однако слова Ильяса-палвана горячо одобряли. Верно говорит, бить их вполне можно, только бы научиться.
Но пока что фашисты пёрли и пёрли. Не так лихо, как прошлым летом, однако изрядно. Радио приносило веста о тяжёлых боях под Моздоком и Сталинградом. Вон ведь куда забрались, проклятые!
Ильяс-налван обладал чудесным даром утешать людей, вселять в них надежду» а те, исполненные святой простоты, вместо благодарности порой упрекали безрукого: «Хорошо тебе утешать, ты уже отвоевался, горе твоё позади». И никому как-то и в голову не приходило, что Ильяс-палван тайно страдал. Легко ли ему, лучшему трактористу, исполнять теперь стариковскую должность, да и каково ему, могучему, полному сил, существовать без
Ильяс отшучивался. И лишь одной Мухаббат как-то в душевном разговоре богатырь-инвалид признался, что плов он видеть не может после <тех троих>.
— Осатанел я от гнева, Соловейчик, — сказал почтальон тихо, — очень сильно бил их прикладом, А головы-то у них в шапках железных. Вот эти шапки мне чем-то котлы для плова напоминают. Смешно, да только не могу от этой мысли отделаться. Смотрите, об этом ни гу-гу. Народ у нас весёлый, хоть и грустно нынче в кишлаке. А то, что я теперь к плову не пристрастен, — не велика беда. Голодно стало в кишлаке, не до пловов.
Подружилась Мухаббат с Ильясом. В колхозе даже шуточку пустили: «Телохранителя завела». Дядя Максум бесился. А Ильяс говорил: «Верно. Телохранитель я. Пусть учтут это непрошеные женихи. Рустам — побратим мой фронтовой. У меня хоть и одна рука, но рука!»
Милый Ильяс, преданная душа!
Сидит Мухаббат поздно вечером в своей комнатке, задумчиво перебирает письма Рустама — шелестящие треугольнички в клеточку, в косую линейку Треугольнички жизни. Вытащил такой треугольничек Ильяс из сумки — значит, жив Рустам, и самой жить хочется. Волшебные треугольнички. Чаще, чаще прилетайте, милые! Только не будьте жестокими оборотнями. Не прилетайте так, как к агрономше Галине-апа. Она уж и похоронную получила на мужа, выплакалась наизнанку, а через неделю, одно за другим, — письма-вести от покойника: «Дорогая Галочка! Прежде всего сообщаю, что я жив и здоров, чего и тебе желаю…»
Волшебные треугольнички, будьте ко мне всегда добрыми!
Душно стало Мухаббат, хотела маму позвать, да раздумала. Пусть отоспится, намаялась за день в поле. Урожай-то ещё не весь собран, вот и гнут спину девушку старики, подростки. Даже малые детишки и те выходят помогать собирать хлопок, знают: хлопок это и порох, чтоб из винтовки врага разить, и ватник бойцу, и масло, и десятки других нужных фронту вещей!
Мухаббат распахнула оконце. На небо словно накинули огромную солдатскую шинель — мокрую, сочащуюся влагой.
Девушка засветила керосиновую лампу, поудобнее расположилась на курпаче, положила перед собой шелестящие треугольнички.
Рустамджан, жизнь моя, давай поговорим, отведём душу.
Родная моя Мухаббат, счастье моё!
Вот я и на войне. Только не воюю. Странно как-то всё. Я думал, пришлют мне повестку, дадут винтовку в руки — и айда воевать. А вышло по-иному. Нашу команду довезли до Красноводска. Дальше поплыли пароходом, Сперва ничего, даже приятно было на бескрайнюю воду смотреть. А как началась буря, света не взвидел! Не моряк я совсем, это точно. Хоть бы бойцом порядочным стать. А этого, пожалуй, я обязательно добьюсь. Почему уверен, спросишь? Отвечу. Видел я на пароходе заслуженных командиров с орденами. Они ещё похлеще моего от морской болезни мучились. Потом, уже в Баку, когда буря миновала, эти командиры говорили мне: «Для моря — особый организм требуется, а на суше всякий человек может воевать научиться. Главное, чтобы у него ненависти к врагу было через край».