Роман по заказу
Шрифт:
— Какой там, голубчик, прихворнула! — отвечая на мой вопрос, восклицает она. — Богу душу собиралась отдавать. Можете представить — двухсторонняя пневмония. В мои-то годы!
— Да где ж вы подхватили?
— То-то и штука — дома! Жарища, я и приспособилась: окно настежь, дверь настежь. Ну, и протянуло насквозь комод старый. Сознание теряла. В мыслях я уж и простилась со всеми. В больницу хотели свезти — не далась. Нет уж, мол, — тут родилась, тут и преставлюсь. А они взяли да вылечили! Уколов в меня этих вогнали — второй раз помирать собиралась! От уколов уже. Сестра из больницы дежурила. Шурочка три ночи ночевала.
Рассказывает Софья Маркеловна, чуть похвастывая — и своей болезнью, и вниманием, которым ее окружили, и, конечно же, тем, что — поправилась, выдюжила. Похвастывает, сама же и посмеиваясь.
— С таким лечением да с таким уходом — мертвого на ноги поставят! Теперь-то я что — герой! Видали, сколько у меня помощниц! И полы помоют, и сготовят — на все руки. Евгений Александрович, директор, график им там установил. Чтоб до полного выздоровления. А эта троица сверх всякого графика приходит.
— Хорошие девчушки.
— Красавицы! — горячо заключает Софья Маркеловна; отерев скомканным платочком высокий восковой лоб и, заодно, поправив волосы, в чем они не нуждаются, она взглядывает чуть смущенно и лукаво одновременно. — Знаете, голубчик, — удивительно все-таки жизнь устроена!.. Мне в первые дни действительно очень скверно было. Очухаюсь, просветление найдет — понимаю: все, все! Говорю вам: мысленно попрощалась. И понимала: пора, хватит, всему конец должен быть. А чуть полегчало, и — обрадовалась, взликовала! Еще, мол, погожу, не в этот раз. Выходит, что пока совсем из ума не выжил — цепляешься за нее, за жизнь. И знаете почему? Жалко. Уж очень интересно посмотреть, как все дальше будет. Вроде как посадишь семечко, и охота дождаться, что из него получится… Вы знаете, почему прежде старики не больно за жизнь держались? Согнет его, он у господа и сам смерти просит.
— Почему, Софья Маркеловна?
— Ждать нечего было. Нынче одно и то же, завтра — одно и то же. И так — до скончания. Запрягут сызмальства, и тянет, — пока не свалится… Ведь все, голубчик, лучше стало, в тысячу раз лучше! Сейчас один годок лишний прожить, повидать — и то счастье великое.
Осунувшиеся мучнистые щеки Софьи Маркеловны от волнения слабо розовеют; передыхая, она снова вытирает платочком лоб, губы, длинными белыми пальцами дотрагивается до упругих серебряных завитков на виске. Смотрю на нее, соглашаясь с каждым ее словом, и веселые злые мысли лезут в голову. Мало ли еще между нами болтается всяких нытиков и скептиков, зеленых и великовозрастных — ноющих по каждому мелкому поводу, эрудированно сомневающихся, надо ли жить так, как живем мы, — взахлеб, чтобы брюки трещали в шагу! И — одинаково не ценящие всего того, чем их одарило время. Привести бы их сюда, посадить возле этой восьмидесятилетней старухи — умеющей сравнивать и имеющей право сравнивать, — чтобы они, устыдясь, позавидовали ее душевной ясности, поучились ее пониманию действительности и драгоценному умению жить!..
— Вот вы сейчас наших девчоночек видели, — говорит Софья Маркеловна. — Нарядные?
— Нарядные. Правда, все трое — в одинаковом.
— Это уж они так сами, — смеется Софья Маркеловна. — Зато ведь — посмотреть приятно. Маечки, трусики — все доброе, чистенькое. А ведь они, голубчик, — сироты, детдомовские. По-прежнему говоря — из приюта! Прежде детишек так одевали? Да что вы!.. Ну, таких, как я, допустим, — наряжали. Это
Полушутливый рассказ о хворобе оборачивается вдруг серьезным разговором. Некоторое время Софья Маркеловна молчит, словно прислушивается к отголоскам своих же таких значительных слов; подтыкает, устав лежать, подушки.
— О чем я вас попрошу, голубчик… Пока я тут прихорашиваюсь, скипятите чайку, а? Попьем по старой памяти. А то от речей во рту сухо.
— С удовольствием, Софья Маркеловна!
— Вода горячая — подогреть только. Чай — в коробке, — инструктирует она вслед. — Сначала обдайте и слейте. А уж потом заваривайте.
Исполняю все в лучшем виде, осторожно вношу горячие чашки.
К удивлению моему, Софья Маркеловна уже на ногах; когда я вхожу, она стоит перед портретом поручика и тут же быстро отворачивается от него. Шторы на окне немного раздвинуты, в ярком солнечном потоке ее голубой, до полу халат с атласными отворотами и обшлагами блестит, переливается; вся она, даже осунувшаяся, — высокая, седая, выглядит осанисто, величественно.
— Да зачем же вы встали?
— Полно вам! — добродушно попрекает она. — Вечером я уж на крылечко выхожу, во двор. Моционы делаю. Врачи велели. Это меня девчонки на тахту загнали — как прибираться начали.
Впервые за наше знакомство, — конечно же, случайно, — сидим за столом, поменявшись местами; Софья Маркеловна слева — напротив портрета веселого чубатого летчика Андрея Черняка; я — справа, получив возможность беспрепятственно рассматривать их благородие, загадочного господина поручика. Почему-то, кстати, он не кажется сегодня ни заносчивым, ни высокомерным, как почему-то не вызывают у меня былых эмоций его короткие, пробритые над губой усики: по этой части нынешние наши пижоны фору ему дадут! И вообще: какое он уже — их благородие? В лучшем случае — глубокий старик, постарше Софьи Маркеловны, а скорее всего — и праху-то от него не осталось. Как в песне нашей далекой комсомольской юности: «На Дону и Замостье тлеют белые кости…»
Некоторые изъяны в моем технологическом процессе заварки чая все-таки находятся, но проверяющая сторона сегодня милостива.
— Ничего, научитесь, — успокаивает Софья Маркеловна, откушав половину чашки, и смеется: — В старости, голубчик, с мартышкой два греха случается: и глазами слабнет, и язычок лишку распускает. Как я нынче. Все про себя да про себя. А ваши-то дела как? Написали что?
Огромные, ясно голубеющие глаза старушки смотрят с живым интересом, пытливо и, пожалуй, требовательно, — покаянно вздыхаю.
— Пока ничего, Софья Маркеловна. Прикидываю, собираю… И не знаю еще, получится ли что-нибудь.
— Надо, чтобы получилось, — внушает она. — Должно получиться.
Очень осторожно говорю о том, что книга, если она все-таки получится, не будет строго документальной, что неизбежно кое-что привнесется, а что-то опустится, что, наконец, — во избежание каких-либо нареканий, — даже действующие лица, вероятней всего, будут названы по-другому. И, оказывается, — путаясь в оговорках, — зря осторожничаю: Софья Маркеловна отлично все понимает, в знак согласия наклоняет пышную серебряную голову.