Роман с Блоком
Шрифт:
Деревенька называлась Колбы, от остального мира ее отделяли предательские болота и непролазное бездорожье – однако же оказаться в окопе на передовой, или даже в землянках, которые предназначались для нижних чинов, было бы несопоставимо хуже. Быт наладился. Жизнь поэта на войне текла размеренно, спокойно и достаточно благополучно. По вечерам в избе, при теплом свете керосинки, Блок играл в шахматы с другими постояльцами – а вот писать стихи, читать их товарищам или даже просто говорить о литературе ему и здесь нисколько не хотелось…
Надо сказать, что свое положение Александр Блок переносил поначалу довольно легко, и даже не без удовольствия. Верховая езда, простая пища и долгие часы на свежем воздухе заметно укрепили
«Во всем этом много хорошего, – сообщал Александр Александрович матери, – но, когда это прекратится, все покажется сном».
Однако с наступлением зимы настроение его начинает заметно меняться. Поэт все чаще испытывает приступы тоски от монотонного, однообразного существования, от нескончаемых справок, отчетов и разговоров о том, сколько кто выбросил кубов, сколько вырыто ячеек и траверсов, отчего саперы замедляют с трассировкой…
«Жизнь складывается глупо, неприятно, нелепо и некрасиво. – записывает Блок. – Редкие дни бывает хорошо, все остальные – бестолково, противоречиво и мелочно. Надоедает мне такая жизнь временами смертельно… Современные люди в большом количестве хороши разве на открытом воздухе, но жить с ними в одном хлеву долгое время бывает тягостно».
Новый тысяча девятьсот семнадцатый год Александр Александрович встретил в княжеской усадьбе. Было много хорошей и вкусной еды, белоснежная скатерть, фамильное серебро и даже настоящее французское шампанское…
Но уже на следующий день Блок записал в дневнике:
«Мне вообще здесь трудно, и должность собачья, и надоело порядочно…»
Каждый день газеты и письма от близких приносят множество противоречивых вестей, но не их с нетерпением дожидается Блок. Сообщения о победах и отступлениях русской армии ему почти безразличны – поэт понимает, что сам он теперь, как и все остальные, – лишь маленький винтик огромной военной машины. Вот, жена получила приглашение в разъездную театральную труппу… мать поместили в лечебницу, она в тяжелом состоянии… отчима произвели в генералы, и он сражается где-то в Галиции… Дальше что? Сепаратный мир с немцами? Об этом уже не стесняются разговаривать вслух и писать, но пока ничто не предвещает окончания кровавой бойни. Падение насквозь прогнившего самодержавия? Ну, да, наверняка… когда-нибудь… конечно…
«Мне вообще здесь трудно, и должность собачья, и надоело порядочно…»
Окончательно и бесповоротно решение выбираться в Петроград любыми средствами было принято Блоком в середине января, после встречи со старинным знакомым по литературному цеху Алексеем Толстым. По правде говоря, в приличном обществе перед войною этого щеголя и болтуна недолюбливали – однако же, что нередко случается на передовой или возле нее, заведующий строительными работами Александр Блок и военный корреспондент граф Толстой в этот раз повстречались как самые близкие люди.
Граф решил прокатиться на фронт за компанию – в качестве сопровождающего при каком-то очередном генерале, которого послали проводить ревизию строительных работ. Они встретились рядом со станцией, в светлом и жарко натопленном домике, где стучали ключами телеграфисты. Удивились друг другу, обрадовались и постарались побыстрее покончить со скучными конторскими делами. Когда сведения о башкирах, состоявших в дружине, были отосланы к генералу, Алексей Толстой и Александр Блок пошли гулять по железнодорожной станции. Граф с большим упоением передавал разнообразные светские сплетни, как всегда остроумно и едко оценивал политические
Граф решил прокатиться на фронт
Вместе с Алексеем Толстым, как оказалось, приехал из Петрограда на поезде также Дмитрий Кузьмин-Караваев, любитель поэзии и довоенный приятель Александра Блока, а теперь – уполномоченный комитета Всероссийского земского союза. Дмитрий Владимирович стихов никогда не писал, но не только входил в литературное объединение «Цех поэтов», а даже избирался одним из трех его руководителей. С наступлением сумерек они встретились возле вагонов, и от железнодорожных путей втроем пошли ужинать в княжескую усадьбу, где квартировал Александр Александрович. После ужина по-мужски, основательно выпили и почти до утра просидели за разговором о женщинах, о революции и о любви – причем граф Толстой постоянно срывался на пошлые анекдоты, а Кузьмин-Караваев почти неприлично форсил своим новым солдатским Георгием… Ранним утром столичные гости собрались и укатили со своим тыловым генералом обратно в столицу – получив, правда, на прощание с Блока торжественное обязательство отобедать всем вместе в «Медведе», когда все закончится…
Аэроплан уже скрылся из виду, но стрекотание двигателя отчего-то не затихало – напротив, оно снова начало приближаться и нарастать. И только спустя некоторое время, когда из-за лесного поворота появился военный автомобиль, поэт догадался, что теперь слышит звук мотора.
Блок поправил шинель на плечах и подумал, что осенью или весной ни за что бы ему сюда не доехать – все дороги в прифронтовой полосе превращались от паводков и дождей в непролазное месиво жирной грязи. В этой грязи не только машины, но даже телеги и пушки проваливались по самые оси, а несчастные лошади на второй или третьей версте уже окончательно выбивались из сил.
Однако сейчас, на исходе зимы, незнакомое и неожиданное авто с торопливой уверенностью в своих силах катилось по зимнику. В его кузове расположились несколько нижних чинов из пехотного батальона – и у каждого, к полному недоумению Блока, на груди красовался большой алый бант. Среди солдат и унтеров без труда можно было заметить единственного офицера. Молоденький чернильный прапорщик, с таким же, как у остальных, пронзительным, кроваво-красным бантом, стоял, удерживаясь на ходу обеими руками за высокий борт, и постоянно кричал в пустоту что-то громкое и восторженное…
Впрочем, слов его и особого смысла в них было не разобрать.
Автомобиль проехал вдоль деревни по направлению к передовым позициям. Александр Блок докурил папиросу, аккуратно придавил ее и вернулся обратно в избу – надо было доканчивать справку о выбывших по болезни рабочих.
Глава первая
1917 год