Роман с урной. Расстрельные статьи
Шрифт:
И когда у 67-й больницы все совершилось по уже известному сюжету — для них-то самое ужасное и началось. Малютку повезли в сиротский дом, а Ларису с Олегом — в отделение милиции. Откуда Олега скоро отпустили, и он поехал с оперативниками к себе домой на обыск. Туда же увязались и телеохотники и, застигнув дома младшего сынка, давай с ним ставить интервью: «А кого ты больше любишь, папу или маму? А знаешь, что твоя мама сейчас в тюрьме? Что ты ей хочешь передать?»
Малец, любящий папу с мамой одинаково, только хлопает глазами и отвечает очень, для эфирной братии, смешно: «Хочу передать маме привет!» Затем его везут зачем-то в отделение, где он, увидев мать, уже в слезах летит к ней: «Мама! Мамочка! Отпустите
И возникает душераздирающая сцена. Мальчика начинают от мамы отдирать, он — благим матом, — но душевная броня у этих глухарей крепка, какой-то там детской слезой не прошибешь! И мальца, уже синего от истерики, все-таки отдирают от Ларисы, которая уже тоже чуть не в обмороке. Но некогда ей в него падать, потому что ее сердце еще пуще раздирается другим: другой ее ребеночек, тот симпатичный, черноглазенький, который кроме соски еще вообще не знает ничего, — поехал не в хорошую семью из нехорошей, как брехал Бориска, а в сиротский дом!
И с первой же минуты, как ее схватили, Лариса только всех и умоляла не сплавлять его туда. Но молодцы у нас оперативники! Смекнули быстро комбинацию — и говорят Ларисе: ты выкладывай все честно, без утайки, нарисуем протокол и сразу тебя выпустим, дите тебе вернем. Лариса спешит все так и выложить — после чего ей, давшей признательные показания, уже в полном согласии с УПК выписывают арест. Дубиной по ее еще сберегшимся после трех родов прелестям помогают расписаться в протоколе — и этапируют в бутырскую тюрьму.
Там все 7 месяцев в ожидании суда она повсюду обращается с одним и тем же: верните мне ребенка! Эти ходатайства, способные, казалось бы, прожечь и лед, были подшиты в ее деле. Но ей не выдали дите не потому, что кто-то злой или бездушный был бы против. Нет, просто ее мольбы, на которые не возражали ни тюрьма, ни дом младенца, за 7 месяцев просто не успели дойти по надлежащим адресам.
Ну а пока они где-то ходили, Лариса, чтобы не лезть с горя на стену в камере, каждый день вязала оторванному от нее ребенку всякие вещички — и принесла их целый ворох в суд. И с вырвавшимся вдруг безумным материнским чувством, цепляющимся за любую ниточку к своему дитю, протянула их сквозь прутья клетки занятому съемкой нового сюжета Соболеву: «Вы сделали моего ребенка сиротой, передайте ему от меня хоть это!» Ни у кого из оцепеневших конвоиров даже не поднялась рука пресечь эту недопустимую попытку передачи. Но не смутившейся этим ничуть Бориска ничего у нее не взял, только хохотнул в ответ: «Вы в камеру, в камеру говорите, вечером по телевизору покажут!»
Еще я с каким-то, признаться, холодком в груди гадал, а как в тюремной камере могли сокамерницы отнестись к обвиняемой в самом тяжком, в материнском понимании, грехе? Но они-то лишь и отнеслись к ней с той душой, что больше не мелькнула в ее адрес ниоткуда. Лариса зачитала в суде целое воззвание, подписанное всеми ее 12-ю сокамерницами, где те умоляли вернуть матери дите — и обрушали все свои 12 грешных, но не вымерших сердец на журналиста-провокатора.
И все эти обстоятельства судье Кулькову надлежало уложить в законный приговор. Нелегкий труд; но прежде вот еще о чем. Не повезло Ларисе с матерью, которая все три дня суда стояла без отрыва у ее лотка и на адвоката ни копейки не дала, сказав, что глупо тратиться, если посадят все равно. Но повезло с казенным адвокатом Валерием Лавровым. Такие, Христа ради, адвокаты обычно только трафаретно просят суд скостить срок подзащитному, на большее своей души и сил не тратя. Но Лавров в своей нетрафаретно пылкой речи при финальном прении сторон в корне сломал
— Поскольку моя подзащитная свою вину признала, мне вообще бы оставалось только просить суд о смягчении наказания. Но я ее позицию не поддержу — и буду настаивать на полном оправдании.
Дальнейшая его логика была такова. Статья 152 УК подразумевает куплю-продажу ребенка. Продавец на скамье подсудимых налицо, но рядом нет второго участника сделки — покупателя, который и был ее подлинным организатором, ибо все совершалось по его сценарию.
Но он освобожден от ответственности неверным толкованием закона об оперативно-розыскной деятельности, допускающим ряд особых действий для борьбы с преступностью. А именно: контрольная закупка, оперативное внедрение в преступную группу, подслушивание телефонов и так далее. Но ни о какой купле-продаже детей в строго исчерпаемом перечне этого закона ничего не сказано!
А это значит, что ни Соболев, ни РУОП не имели никакого права провоцировать и совершать такую сделку. Напротив, по закону, обязующему всех правоохранителей препятствовать совершению преступлений, были обязаны пресечь эту затею тотчас, как о ней узнали. То есть вся акция была заведомо противоправна, и всю ответственность за нее должны нести ее организаторы.
Вторая его теза касалась того, что Соболев назвал своим «гражданским долгом». На провокацию он якобы пошел затем, чтобы не дать Ларисе впредь грешить подобным образом. Но это было б справедливо, имей Лариса реальную возможность торговать детьми: работала б в роддоме и тому подобное.
Но у нее на руках был всего один ребенок. Было б достаточно сказать ей: не делай этого, предупредить инспекторов по несовершеннолетним — и преступление не состоялось бы. Но Соболеву на самом деле было нужно лишь одно: снять жареный сюжет. Бывает, человек, запутавшись в тяжелых обстоятельствах, оказывается на наклонной плоскости. Можно его удержать от падения, а можно еще и допихнуть вниз. Второе-то ради прироста своей личной популярности и сделал Соболев. И, значит, главная вина лежит опять-таки на нем.
И вот Кульков и заседатели ушли после всего на три часа на приговор. Судью Кулькова я знал раньше — как образцового законника, в силу чего ему и расписали это дело, не имевшее еще аналогов в наших судах. И я мог полагать вполне, что на его решение никак не повлияет присутствие в зале телесъемщиков с их жаждой крови обвиняемой. Но и никакое чувство жалости к ней — тоже. Решит он так, как лишь подскажет его внутренние понимание закона.
Но вот какая мысль меня при этом донимала. Можно ли даже в самом совершенном правовом ключе судить сегодня жизнь, доведенную до самого невыносимого бесправия? Где уже стала нормой убивающая все морали нищета, бездомные и беспризорники, живущие собачьей жизнью беженцы и прочий беспредел. При этом закон, в рамках которого, от имени доведшего до такой нормы государства, действует Кульков — это какая-то спасительная нить, или последняя удавка для несчастных?
И наконец в зале прозвучало:
— Встать, суд идет!
Уже известную преамбулу все слушали мало, ждали сути: каков будет приговор Ларисе? Судьба Олега, при его пассивной роли, уже практически решилась раньше: прокурор запросила ему условный срок — и, значит, он скорей всего не схватит строже. Но Ларисе по пункту 2152-й статьи, где наказание от 3-х до 10-и, были запрошены, при всех сочувственных слезах гособвинительницы, реальные 5 лет.
И напряжение достигло пика, когда Кульков перешел на перечень обстоятельств, отягощающих и смягчающих вину Ларисы. И в ряду последних прозвучало то, от чего одних присутствующих аж перекосило, а другие чуть не ударили в ладоши: «аморальное поведение свидетеля Соболева». И следом уже прогремела суть: